Йожеф Лендел - Избранное

И весной обливаются потом люди, когда пила вязнет в пропитанной смолой древесине, когда береза извергает из себя студеный сок, и его можно пить не отрываясь, долго-долго.

Потеют осенью, когда не останавливаясь бредут по трясине и одежда преет от бесконечных ливней.

Спиленное дерево, погибая, может отомстить, нанести в падении ответный удар: позвоночник превращен в бесформенную массу, хрустнет раздробленная берцовая кость.

А то и обрубленная ветка отлетит в сторону… и ненароком угодит по лбу.

Но людям, словно муравьям, несть числа, и стоит обильному дождю пролиться, как уже и кровь смыта. Довольно одного колечка дыма от закуренной сигареты, и страха как не бывало; и стаканчика чего-нибудь покрепче тоже за глаза хватит, чтобы пустить по ветру все заработанное своим горбом.

Горестный стон падающего дерева тонет в раскатах взрывов, сотрясающих землю.

И вот уже деревья, меченные белыми знаками, мирно покоятся вдоль просеки, которая напоминает полосу, простриженную огромной парикмахерской машинкой в гуще земных волос. Тянется длинный-предлинный след: то сбегает вниз в распадок, то карабкается по склону вверх. По обочинам дороги в землю вкопаны столбы из спиленных и обтесанных деревьев. Эти уже навечно распрощались со своими собратьями, стоят донага раздетые. Разве что кое у кого на самой макушке нет-нет да и мелькнет чудом уцелевшая ветка с зеленым листком.

Землю обстригают машины. Из ковша экскаватора сыплются камни, мелкий гравий. Машины сбривают бугры, заваливают впадины и ямы. Полотно дороги постепенно выравнивается.

У дорожного строителя тело — сущая благодать для вшей. Невесть откуда и берутся, зато плодятся от живой человеческой крови. Вечерами вместо отдыха люди раскаливают в костре камни и на них жарят своих истязателей. Точно при сожжении ведьм: с неистовым наслаждением ловят момент, когда начнут потрескивать гибнущие насекомые, и при этом творят свои молитвы в бога, в душу мать. По вечерам бывший пекарь стрижет людям волосы и бороды. Теперь можно и на покой; люди засыпают, и тут становится видно, что все они рождены матерью.

Бывает, что из незагашенных кострищ расползаются, припадая к земле, хоронясь в пожухлых осенних травах, огненные змеи. Потом они взвиваются ввысь, и вот уже тысячами пылают деревья, как гигантские огненные столбы, упирающиеся в поднебесье. Когда горящие деревья рушатся друг на друга, пламя взметается еще выше. Треск огненного шквала, шум падающих деревьев заглушает все звуки человеческого труда.

В одной руке у пекаря топор, в другой срубленная ветка. Он, как и все прочие, рубит, хлещет направо и налево, стараясь сбить ползущий по земле огонь. Чтобы остановить пламя, выкапываются рвы. Огонь отступает, гоня перед собой зверя и птицу. По сторонам дороги остается обугленный, онемевший лес.

За лесорубами и дорожными строителями по проложенной ими дороге катят полевые кухни, передвижные санпропускники и медпункты. А с ними — повара, врачи, фельдшера, медсестры, уборщицы.

Вши оказываются под микроскопом: выглядят они похлеще искусителей святого Антония, пострашнее самого кошмарного призрака. Раненых людей лечат по всем правилам. Кому деревом отдавило ногу, получает деревянный костыль.

Машина роет выемку под фундамент — рядом с дорогой на месте гари возводится город, а еще и завод. Меж тем походные палатки и полевые кухни движутся все дальше и дальше по дороге.

Там, где шагает пекарь, еще валят деревья, и одно из них, падая, задевает его. Два товарища выносят его на носилках из леса, устраивают сначала на повозке, потом переносят в машину. Машина везет пекаря по готовой уже дороге в больницу строящегося города.

Опираясь на палку, бродит инвалид по новому городу. Неловкий и слегка пришибленный, точно те деревья, что пережили первый натиск человека.

Дома возводятся каменные, из красного кирпича и зеленовато-серого цемента. Кровельные брусья подвозят на грузовиках. На проезжей части улиц — выбоины, лужи, кучи мусора, битого кирпича, налипающая на обувь глина. Распахивается дверь корчмы, слышен крик. С ножом в руке вываливается пьяный. Бежит женщина; взгляд у нее испуганный, она тянет за руку плачущего ребенка…

А за городом голая пустошь. Островки леса, чудом уберегшиеся от огня благодаря болоту, ручью и валунам, да и те исподтишка вырубаются на дрова. От деревьев остались высокие пеньки — видно, кто рубил, не слишком утруждал себя, лень было нагибаться. На пенечках уже повылазили дикие отростки. У елочек снесены макушки — для рождественских праздников, а обрубкам теперь так и жить дальше — сдвоенными, будто искореженными судорогой стволами. Лишь в далекой неоглядной дали синеют настоящие леса, до которых калеке-пекарю не добраться. Там живут корабельные деревья-великаны, там нетронутые, все в цветах, поляны да зеленые, раскинувшиеся вдоль ручьев луговины.

И птицы в городе повывелись. С уличных луж поднимаются несметные полчища обнаглевших комаров. Насосавшись досыта крови, они плодятся с невиданной быстротой и вовсю хозяйничают в воздухе; коршуны-то давно уже здесь не летают.

Больной ковыляет в больницу, где теперь под микроскопом изучают комара. Комар под микроскопом куда страшнее, чем вошь.

Со временем колдобины выровняют, лужи засыплют песком. Прямыми станут улицы, по вокруг пока не будет ни деревца, ни травинки, даже чертополох исчезнет по краям канав. Но людям это в радость — комаров меньше.

Калека идет в пекарню. Он стосковался по работе.

Стоит, однако, ему побыть у жаркого зева печи, как начинается головокружение и он падает.

— Попробуй-ка лучше на выдаче, — советует начальник цеха, и бывший пекарь соглашается.

Дают ему в руки бумагу и карандаш. И вот он считает-пересчитывает, сколько выпечено булочек и сколько буханок. Рука, привыкшая к топору, неловко выводит на бумаге цифры.

Из пекарни хлеб на одноконной повозке везут в город, на улицах которого нет ничего, кроме столбов и натянутых меж ними телеграфных и электрических проводов.

Но в окнах уже красуются цветы в горшочках, обернутых цветной бумагой. На самом видном месте щеголяет герань, из-за нее выглядывают фикусы с отливающими глянцем зелеными мясистыми листьями. Хозяйки протирают окна до блеска. С распахнутых стеклянных створок то и дело спрыгивают и весело мечутся по безлюдной улице ярко-золотистые зайчики.

Трое мужчин пробираются где-то там, вдали, через лесные дебри. Топорами высекают отметины; смоляные слезы стекают вниз по стволам. Двое — новички, а третий, тот, что в очках, — успел малость погрузнеть. Вечером все трое готовятся к ночлегу. Очкарик с укоризной бросает своим спутникам: «Эх, молодо-зелено! Тащите-ка сюда ветки, да поразлапистей. И смотрите, как я делаю!» И он, в точности повторяя то, чему когда-то выучился у бывшего пекаря, палкой разметывает кострище надвое. Отгребает в стороны угли и золу, устраивает постель на прогретой земле.