Михаил Булкаты - Живой обелиск

— А теперь, если не хотите, чтоб я вас отвел за браконьерство в милицию, убирайтесь отсюда и спрячьте свое рыло!

Голос Хадо теперь уже был спокоен. Успел ли он снять косулю и охотника, целившегося в нее из камышей?

— Один негодяй испортил нам поход, — грустно произнес Хадо.

— Да, Хадо. А другой негодяй — Гитлер — испортил жизнь бабушке Кудухон!

Хадо вздрогнул, его рука застыла на ложе фоторужья. Потом он посмотрел на меня доверчиво, но испытующе.

Когда-то в детстве мы с Зауром и Хадо похоронили черную бумагу, извещавшую гибели дяди Гарси. Впереди с этой мрачной ношей шел Заур, за ним следовали мы с Хадо. Даже в трагических случаях осетин старается скрыть слабость, и мы шли с застывшими лицами. Хадо был младше нас, но война заставила его повзрослеть за короткое время, и он шел с нами как мужчина. Я по сей день не могу понять, откуда у мальчика появилась такая недетская мысль: «Заур, Миха, а ведь покойника так на кладбище не несут!» Мы с Зауром спросили друг друга глазами: как же нести покойника, если мы хотим похоронить его тихо, без шума?.. Мы могли сделать гроб, но тогда о гибели дяди Гарси узнал бы весь аул. Хадо исчез и через некоторое время вернулся с лоскутом черного бархата. У меня помутилось в глазах. Я видел только черный бархат, развернутый на протянутых ладонях Хадо. Он шел впереди, и я помню, как у него дрожали маленькие плечи и как, глядя на черную бумагу, он еле сдерживал слезы. Мы похоронили черную бумагу вместе с лоскутом черного бархата. Потом отвернулись от пустой могилы и тихо заплакали, но Хадо не выдержал и зарыдал в голос, протяжно, не по-детски: «Заур! Миха! Это негодяй Гитлер разбил жизнь бабушке Кудухон!»

— Ты ничего не забываешь, Миха!

А браконьер не убрался и не спрятался. Он шел через мост и вел на привязи рычащих, не остывших от погони собак.

— Вот и сам падишах! — буркнул Хадо.

— А ты не узнал его, когда целился из фоторужья? Посмотри на его брезентовый капюшон. Он напоминает кобру, приготовившуюся ужалить…

Собаки рвались вперед и волочили за собой хмурого хозяина.

— Дядя Леуан! А я вас не узнал! — усмехнулся Хадо.

— Не подходи, разорвут на куски! — рявкнул Леуан.

Он смотрел на фоторужье разочарованно: его обманули, напугали фоторужьем, а косуля ушла. «Вот если бы я разобрался вовремя! Поплясал бы ты у меня, своенравный сын Кимыца!» У него посинели губы.

— Я тебя еще со склона Иально узнал, сын Кимыца!

— Ну и слава богу, дядя Леуан! — сказал с иронией Хадо.

— Но, к сожалению, не отличил твою игрушку от настоящего ружья!

— Это хорошо, дядя Леуан, что приняли нашего летающего джейрана за рычащего льва!

— Иначе бы тебе несдобровать, сын Кимыца! Ты всегда лезешь не в свои дела!

— Прямо-таки не в свои дела, дядя Леуан?

Меня будто и не было, Леуан даже ради приличия со мной не поздоровался.

— Нашелся мне Фсати! [18] Фсати — защитник зверей в осетинской мифологии. Тебя еще на свете не было, когда я с оружием в руках охранял социалистическую собственность! — заорал он.

— Не с оружием, а с плетью в руках, дядя Леуан!

При упоминании плети Леуан посмотрел на меня и, прикусив нижнюю губу, отпустил кожаную привязь на одну петлю.

— Имей в виду, сын Кимыца, я могу спустить собак!

— Не спу́стите, дядя Леуан! — шутливым тоном сказал Хадо, но я видел, во что ему обходилось это игривое препирательство.

— А кто мне помешает? Ты, что ли?

— Вы потеряли свою плеть, дядя Леуан!

— О какой плети ты болтаешь, сын Кимыца?

— Забыли, дядя Леуан? — Хадо кивнул в мою сторону. — Не надо забывать о плети и… крике в лакированном гробу… то есть в закрытой машине! Не надо забывать, дядя Леуан, не надо!.. Ищите плеть, которой вы стегали Марию Хугаты и заодно с ней Миху и Заура!.. О лакированном гробе я уж говорить, так и быть, не стану, но без плети вы — не вы, дядя Леуан.

Только сейчас Леуан откинул капюшон, и я увидел перекошенную физиономию и натянутые жилы на его шее.

— Ну хорошо, сын Кимыца! — зашипел он. — Ты еще ответишь за угрозу огнестрельным оружием!

— Огнестрельным оружием! — расхохотался Хадо, но в этом хохоте я не уловил привычного звяканья керамической посуды. — Я же вам предложил не показываться, чтоб не пришлось отвечать за браконьерство!

— За браконьерство? — Леуан скривил губы. — Да кто такому щенку поверит на слово?

— На слово, говорите, дядя Леуан? — Хадо щелкнул ногтем указательного пальца по объективу. — Вы думаете, собаки только у вас? У меня их здесь не три, а четыре, да еще косуля, спасающаяся от убийцы. Ха-ха-ха!

Леуана словно ударили обухом. Он как-то сразу осунулся, отвисла выдающаяся челюсть. На лбу и посиневшем кончике носа выступил пот.

— Хадо! Мы с твоим покойным отцом Кимыцом жили как братья! Я тебя как родного…

— Отпустите собак, дядя Леуан, не дразните их! — прервал Хадо.

Собаки бросились по следу давно ушедшей косули, и хозяин последовал за ними с ружьем наперевес. Хадо смотрел на согнувшуюся спину Леуана и молчал. Не знаю, что в ту минуту думал этот странный человек.

— Ты на самом деле снимал их? — заикнулся я.

— Снимал, Миха… только косулю, потому что не люблю снимать плевки, — сказал он устало и присел.

Он забыл о вершине Иально, о великом зареве, стоящем в утренние часы между небом и землей. Он прислонился спиной к каменной глыбе и чистил платком объектив фоторужья.

— Не слишком ли строго ты обошелся с ним?

Рука Хадо застыла на объективе. На меня уставились полные ужаса глаза мальчишки, рыдающего над пустой могилой дяди Гарси: «Заур, Миха!.. Этот негодяй Гитлер разбил жизнь бабушке Кудухон!»

— Мой отец вернулся с фронта с размозженным левым плечом и часто жаловался, что каждый раз, когда смотрит военные фильмы, у него ноет рана… Миха, у меня сейчас болит вот тут, — очертил он левый сосок указательным пальцем.

— И Леуану приходится расплачиваться. Отказаться от родного сына все равно что отсечь себе руку.

— Он не отсек себе руку! — Хадо исступленно замотал головой. — Но скажи, Миха: если он и отсек, то что от этого дедушке Бибо, Асинет, мне?..

— Заур сказал, что…

— Заур верит во все доброе. Заур верит и в то, что Хамыца, удирающего на «Волге», Хадо догнал на самосвале, но это не так.

— В жизни к человеку хоть один раз да приходит потребность искупить грехи.

— Поверь мне, Миха: нет такого чистилища, где бы могла очиститься душа Леуана!

— А заявление, поданное Леуаном об осуждении Хамыца?

— Это маневр, Миха.

— Маневр, говоришь? Неужели человек может так опуститься? О каком крике в лакированном гробу ты намекал Леуану?

Хадо заморгал рыжими ресницами.

— Испорчен день, Миха, и сорван поход на вершину Иально… Посвяти этот испорченный день мне… и Таймуразу!