Михаил Булкаты - Живой обелиск

«Тинг-танг-тонг!»

Осталось несколько шагов, но мне что-то мешает идти. Может, тот же черный всадник? Он меня преследовал всю ночь, хихикая, постукивая своими костями. А Хадо ничего не нужно, кроме улыбки дедушки Бибо!

Мечта, видимо, потому и сладка, что она далека от мечтателя. Смысл мечты в ее несбыточности. Я мечтаю, о беспробудном сне черного всадника в черной сутане, но не видно белого, с круглым, как солнце, лицом. Страх перед черным заставил Асинет захлопнуть перед ним двери, но она забыла, что вместе с ним за дверью оставила и белого…

Асинет обогнула родник и направилась к холмику. У нее на плече кувшин с букетиком гвоздик в горлышке. Девушка остановилась, еще раз оглянулась вокруг, потом наклонила кувшин, и из горлышка на холмик мягко упали гвоздики.

Хорошо бы вернуться, но меня удерживает поручение старого Бибо. «Отдай Асинет!» У нее дрожат длинные косы на спине. Временами, чтобы глубоко вздохнуть, Асинет поднимает лицо. Она сидит рядом с холмиком, руками обхватив кувшин.

Смех и плач!

Разве смех всегда выражение радости, а плач — горя? Разве смех Асинет у дуба был радостью?

Смех и плач!

Не вы ли держитесь друг за друга, как всадники из притчи Хадо?

В детстве мы с Зауром не раз наблюдали женщин-плакальщиц, сидящих у праха близкого человека. И через какое-то время нам казалось кощунством видеть тех же плакальщиц смеющимися. Где же грань между радостью и горем, удивлялись мы. И не находили ответа. Уходя на фронт, мой брат Бего и брат Заура Сико пели походную песню со слезами на глазах. И мы опять удивлялись: неужели песня может быть одновременно выразительницей горя и радости? Когда мы спросили об этом бабушку Кудухон, то ее удивила наша глупая неосведомленность в простых житейских вопросах: «Эх вы, Астаноглы и Карабоглы! Хоть у вас на четырех плечах две головы, но ума в них не наберется и для одной стоящей! Разве может прийти радость без горя или горе без радости? Они как два конца одной веревки! Потянешь один конец — и другой тянется за ним. Разрубишь веревку пополам, все равно она останется с двумя концами!» — сказала бабушка.

Кудухон не знала свойства магнита, а то бы она объяснила, что, как ни измельчай его, каждый кусок остается с двумя полюсами. Что земной шар, сама земля — огромный магнит, и без двух разнозначных полюсов она сойдет с орбиты, а это повлечет за собой галактическую катастрофу.

Так неужели мир человеческих чувств тоже имеет два полюса и крах одного из них влечет за собой крах противоположного?

Я тяну конец веревки, на котором, по словам бабушки Кудухон, висит добродетель. Вернее, хочу тянуть, но не могу. Хочу думать о белом всаднике… о том, как в детстве мы с Зауром в затонах Иори голыми руками ловили рыбу… По утрам мы шли за лососью, плывущей против течения до самой Бочормы, и, затаив дыхание смотрели на рыбу, прыгающую против струи водопада. Но как ни тяни веревку, противоположного конца еще не видно, и я вынужден быть свидетелем смеха и плача и странного свидания живого с мертвым.

Асинет привстала, хотела уйти, но, увидев букетик гвоздик, положенный мною на могиле, остановилась.

— Простите, Асинет! — пробормотал я.

— Я бы предпочла быть здесь одна, — сурово сказала она.

— Но вас было двое!

— Ему уже ничего не надо! И мне тоже!

— Вчера холмик подравнивал Хадо.

— Считайте, что Хадо — это тоже я!

«Хадо — это тоже я! Странно!»

— А дедушка Бибо, старый дуб, Заур… я?

— Дедушка Бибо, старый дуб, Заур, вы? — повторяла она шепотом.

— Да, Аси. — Я достал из кармана перочинный нож. — Дада просил передать вот это!

У нее вспыхнули глаза.

— Мой подарок совершил свое роковое дело и вернулся обратно ко мне! Что еще вам поручил дада?

— Еще он поручил сказать, что дорога будет памятью тому, кто лежит под этим маленьким холмиком.

Где-то в чаще заговорила кукушка. Асинет загибала пальцы. Кукушка замолчала после семи. Потом начала куковать снова, и Асинет, потеряв счет, пристально взглянула на свои руки.

— Мне по ночам не дает покоя всадник, — вдруг сказала она.

— Какой?

— Черный.

— Откуда вы о нем знаете?

— Мне о нем рассказывал Хадо. Он спит у каждого под мочкой левого уха и не просыпается до тех пор, пока его не разбудят…

— Не надо о нем!

— Хадо мне доказывает, что черного всадника разбудил он.

— Это неправда, Асинет.

— Да, это неправда. Его разбудил не Хадо, а я… вот этим перочинным ножом, а Хадо любит брать на себя чужие грехи… это у него с детства, еще с тех пор, когда они с Таму возили меня на ишаке. Ведь правда, что черного всадника разбудила я, я, а не Хадо!

— Нет, Аси! Его разбудила не ты. И не Хадо.

— А кто же? — прошептала она.

— Об этом тебе скажет Хадо.

— Вы еще не знаете Хадо. В вашей памяти он, наверное, остался мальчишкой, несущим лоскуток черного бархата…

— Он остался тем же мальчишкой…

— Если бы так! Я не помню ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер. Бибо был для меня отцом и матерью. А Таму и Хадо! Не знаю, кем я была для них. Я вам сказала: «Хадо — это тоже я!» Это неправда, я должна была сказать: «Хадо и Таму — это тоже я!» У нас не хватало проницательности увидеть горе, скрытое под вечной ласковой улыбкой Бибо. Я не была посвящена в это горе, пока не начала рвать корни старого дуба зубцами ковша…

Асинет заплакала…

— Бибо часто повторял: «Терпели и потерпим! Слава создателю!» Теперь этого не услышишь от него… его сломили они… инициалы, тяжесть этой детской игры, — сказала она сквозь слезы.

Указательным пальцем Асинет написала на рыхлой земле те же инициалы, потом провела по ним ладонью и легко похлопала бугорок.

— Я помню, как они с аттестатами бежали из Гомбори до самого Уалхоха, чтобы сдать последний экзамен у Бибо, а потом действовать по велению Ее величества совести. Так и сказал Хадо: «По велению Ее величества совести!» Тогда-то я и подарила Таму вот этот… Глупо все, глупо! Таму любил шутить: «Эту благословенную машину потому и люблю, что она с аппетитом уплетает куски». Если бы не Таму и не работа, наверное, не пережил бы Хадо смерть своего отца, а сейчас не знаю, что его спасет! После этого рокового дня во мне вспыхнула какая-то ярость. Я не могла равнодушно смотреть на дерево, послужившее плахой для Таму… Хотела выплеснуть на него зло. Потом догадалась: моя ярость похожа на злость собаки, которая грызет камень, брошенный в нее путником… Я убедилась, что хотела убить живой обелиск, живую летопись Бибо… Хадо вам говорил неправду, он ехал не в Телави, он не хотел присутствовать при гибели старого дуба. Стальной уаиг Таймураза молчит, и Заур молчит.

— Стальной уаиг Таймураза не может молчать, так хочет Бибо!

У Асинет вспыхнули глаза.

— Тогда должен умереть старый дуб, так предусмотрено проектом Заура.