Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Вам вместе с Хадо надо сделать то, чего не успел Таймураз.

— А что будет с обелиском?

— Обелиск должен жить.

— Но тогда должна умереть дорога!

— И дорога оживет… и ты не будешь ходить на свидание с мертвым, чтобы не снился всадник в черной сутане.

Она сжалась в комок.

— Где Хадо? Вы не видели Хадо или Заура?.. Их ищет Бибо.

— Хадо сказал, что он придет к даде и старому дубу, чтобы изменить проект Заура.

Асинет полоснула меня своими черными глазами:

— Как вы сказали?

— В счет непредусмотренных работ Хадо будет сидеть за рулем самосвала днем и ночью… чтобы спасти дуб.

— Этот не отступит! Скажите, Миха, — Асинет первый раз обратилась ко мне по имени, — а где пройдет дорога?

— Это решите вы с Зауром и Хадо.

— С Зауром и Хадо?

— Да, с Зауром и Хадо.

Лицо Асинет осветила улыбка…

Спустя год я получил телеграмму из аула Уалхох:

«Заканчиваю дела, не предусмотренные проектом строительства дороги. Срочно приезжай. Заур».

Я разыскал свою дорожную сумку.

За новым мостом через Иорскую дамбу, в конце аула, дорога изогнулась, как тетива, в ее дуге по-прежнему стоял старый дуб с мозолистым стволом. Он гордо взирал на Иорскую долину и высокую гору Иально, что возвышалась над ним. «Эх вы, строители, не могли свалить одно трухлявое дерево!» — бормотал недовольно шофер, ловко управлявший машиной. Но что мне недовольство одного человека!

Мальчишки, встретившие меня у родника, сообщили: сегодня у бабушки Кудухон и Бибо праздник: женятся Асинет и Заур.

Я кинулся искать Хадо, и, когда застал закрытым деревянный дом старого Кимыца, на сердце стало тоскливо. Я тупо смотрел на большой ржавый замок, висевший на ветхих дверях. «Дядя Миха, он уехал не навсегда. Он вернется в отцовский дом!» — кричали мне в ухо дети, ходившие за мной. Из общего гама детворы я узнал, что Хадо уехал на целину, даже не повидавшись с Асинет и Зауром.

Уехал этот странный человек и унес в сердце тоску, которую он скрывал от всех. Не обмолвился о ней и я, потому что знаю: такие люди, как Хадо, эту тоску будут скрывать всю жизнь, но не станут соперничать с мертвыми.

Перевод Б. Авсарагова.

От свидетелей тех событий остались в живых бабушка Марико, дядя Иорам и Дзеран.

Безмятежным сном детства растаял в наплывах моей памяти Арчил. Я застал лишь его коня Дзерана, которого мать Арчила, Марико, чуть свет водила к реке. Марико и по сей день оплакивает Арчила, а Дзеран после него никому не разрешает седлать себя. Так говорят у нас в ауле.

Я изумлялся: если Дзеран никого не подпускает к себе, то как же Марико водит его на водопой оседланным? Мне хотелось заглянуть в огромные продолговатые глаза Дзерана и увидеть там неутихающую боль, но я не осмеливался. Наши семьи в ауле считались кровниками. Встречаться с бабушкой Марико нам не разрешал адат. Мне запрещалось ступать на глянцевитую дорожку Арчилова двора, играть в чижика с сыном Арчила — Гоги.

А я все-таки заглядывал иногда на запретный двор, где сияли в нежно-розовом цвету ароматные ветки акаций. Мы играли с Гоги в чижика, потому что этого хотелось нам обоим.

Недавно я неожиданно повстречал бабушку Марико и Дзерана и подумал, что годы все же сломили их обоих. Обычно навостренные маленькие уши Дзерана теперь опустились, будто листья сливы, высохшие на солнце. Конь, как всегда, без уздечки покорно шел за старухой.

Так повторялось каждый день.

Я чувствовал, что бабушка Марико упрекает весь аул в смерти сына. Но при чем здесь я? А Дзеран? Бывало, прискачет к нашему дому и с ржанием бьет передними копытами, разбрызгивая землю, пока мать моя, Нанион, ни сунет ему в рот кусок сахара… Теперь Дзеран обо всем забыл, отводит черные бездонные глаза куда-то в сторону.

Чем я провинился перед бабушкой Марико или Дзераном?

Дядя Иорам сказал как-то мне: «Права тетя Марико, убийство сына еще ни одна мать не прощала. А стрелявший в Арчила хотел убить колхоз!»

Я молча стою перед бабушкой Марико и Дзераном. В глазах животного, радужно переливаясь, покачивается окрестный мир. Мне почему-то вспоминаются слова моего отца, Габо, дошедшие до меня как предание: «Удивительный человек этот Арчил! Засунет руку в землю, как сошник, и месит. Жаль, говорит, пахать ее плугом… Ее, говорит, надо руками рыхлить, чтобы насытиться запахом весны…»

— Хочешь узнать историю твоего отца? — говорит мне дядя Иорам. — Хорошо! Только с выводами не спеши, — предостерегает он и, ткнув в меня обмороженным пальцем, добавляет приказным тоном: — Раз настаиваешь, пиши! Только пиши так, чтобы правда не получилась у тебя со свернутой шеей!

Он рассказывает, я пишу. Начинает он патетически:

— Царство небесное Хитору! Да простит меня бог, если упоминанием потревожу дух этого честолюбивого мужа. Знаешь, сколько у него было земли? Из конца в конец не проскакать на хорошем коне. И стадам счета не было. А лес Алдара? Почему его так называли, если он принадлежал Хитору?

Иорам прищуривает глаз. У него, как только он начинает говорить, мелко дрожат ресницы и вздуваются скулы.

— Земля, как и человек, требует честного отношения и ласки, но Хитор ее предавал так же, как и людей… — Теперь Иорам смотрит на меня в упор.

Я потихоньку прячу в карман ручку с записной книжкой.

— Нет, ма хур, пиши! Что произошло у нас в ауле, передавалось из уст в уста, и каждый поворачивал по-своему. А написанное на бумаге не повернешь, — настаивает дядя Иорам. — Сначала моя речь пойдет об одном празднике… — Иорам глядит в землю, и голос его раздается глухо, как из-под земли» — Ты, наверное, слышал, что вся Кахетия по праздникам собиралась в святилище Уастырджи? Сам знаешь, в наших местах грузины с осетинами живут вперемежку. И дзаур [20] Дзаур — святилище. у них тоже общий. Молодежь приходила из Арашенда, Аксана, Кистаури, Аргоха, Ахмета. Конечно, влекла их сюда не столько набожность, сколько желание показать свою удаль.

…Ингуш из аула Джоколо Иба Хангоев среди людей слыл абреком. Он не пропускал ни одного праздника. Танцевал в кругу до седьмого пота; в борьбе по-чеченски блинами распластывал известных силачей и исчезал. Все остерегались его.

И на этот раз абрек в танцах никому не уступал. Мерный стук барабана поглощал шелковое шлепанье босых его ступней. Хангоев изгибался как тростник, по его широким плечам струился пот, из-под ног серыми облачками вспархивала пыль, а крики «Асса!» выстрелами отдавались в ушах. Желающих соперничать с ним все еще не находилось. Стоявшие поодаль джигиты окружали плясуна живой цепью, тоже покачиваясь и сгибаясь — в такт его движениям. Фандыр стонал, барабан неистовствовал, и вошедшие в азарт друзья абрека разряжали свои револьверы в воздух.