Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Я должен ехать к Чендзе и Леуа!

— К Чендзе и Леуа пусть едут наши враги!

— Им нечего там делать. Они заточили музыку в клетку…

— Клянусь, ты бредишь, Готта.

— Пусти меня, я пойду пешком.

— Я тебе хоть дилижанс снаряжу — только успокойся.

Коста полоснул фотографа взглядом.

— Ты можешь шутить, Садулла. Тебе не приходится петь за кусок чурека, как слепому Кубады.

— О ком ты печешься, Готта? Кто этот Кубады?

— Тот, кто пляшет и поет за кусок чурека. Босой, голодный, бездомный, как тысячи других.

— А-а-а, вспомнил! Этот многоликий Кубады висит на стене твоей мастерской… в разных позах!

— Это воображение. Таких, как слепой Кубады, не может написать ни одна кисть.

Они миновали Чугунный мост.

— Но их хвалил даже русский художник Верещагин, побывавший в твоей мастерской!

Коста схватил фотографа за драповый воротник.

— А вы с господином Верещагиным когда-нибудь видели страх и голод в детских глазах?

— Успокойся, я же ничего такого не сказал!

— Ты отгорожен от них стенами своей лаборатории, а господин Верещагин — бортами военного крейсера, на котором он удостоился плавать по высочайшему повелению.

— Готта, успокойся… Я и сам ходил голодным!

— Но ты забыл о прошлом! Тебе уже не слышится кваканье лягушек из трещин собственных ног!

«Да воздастся тому, кто, находясь в беде, заботится о ближнем», — подумал Садулла.

— Идем запрягать коня, — сказал он твердо, потянув Коста за руку.

Он ехал туда, где прошло его беззаботное детство, туда, где покоился любимый отец Леуа, вечно бормотавший под нос: «И что из тебя получится, Готта, что?»

Справа и слева умудренные вечностью горы. На склонах Адайхох, как шерстяные пряди, клочья молочно-белого тумана. Контуры острых вершин. Впереди — аркан узкой тропинки, брошенной в глубь ущелья. Среди рассеченных скал грохот разъяренного Терека.

Для Чендзе земля Нара давно стала пухом. Положить бы отяжелевшую голову на ее колени, погладить скользящую по щекам мягкую ладонь старой горянки и поднести ее к губам, чтоб почувствовать запах свежего молока и горячей кукурузной лепешки… Хоть раз, хоть раз! Да, он затем и едет в Нар, чтоб хоть раз услышать упрек Чендзе, заплетающей для него новые чувяки: «Неугомонный ты, Готта!.. Каждый божий день тебе нужны новые чувяки!»

Приехать, чтобы увидеть места, где они когда-то с ровесником Сауи Томайты пасли ягнят. Посидеть у тлеющего очага, потом пойти с двумя пирогами и кувшином араки на кладбище, развести на могилах Чендзе и Леуа огонь, окропить затвердевшую могильную землю аракой, помянуть души усопших.

Конь остановился, мысли путника разбились, как стекло о камень.

Услышав из-за выступа скалы тупой стук, путник спешился и повел коня за собой. Прав был слепой Кубады, когда говорил: «Лучше не видеть глазами истину, которой для нас не существует».

Мальчик лет девяти-десяти с трудом приподнимал огромный железный молот, который падал на камень от собственной тяжести. Это повторялось без конца.

Младший мальчик и собака собирали осколки камней по другую сторону дороги. Собака — зубами, мальчик — изрезанными руками.

Четвероногий каменщик залаял, увидев незнакомого человека. Старший мальчик оцепенел.

— Дай-ка мне свою кувалду, — путник забыл даже пожелать удачи мальчикам.

Он подвесил шапку и башлык к седлу, расстегнул черкеску, размахнулся.

«Купп! Купп! Купп!»

Свист разлетающихся осколков смешался с ревом Терека. Мальчики заулыбались, собака завиляла хвостом и заскулила от удовольствия.

«Так бы рассыпаться и тем, кто заставляет сирот заниматься непосильным трудом!» — думал он, ломая и разрушая каменные глыбы.

Время от времени Коста поглядывал на улыбающиеся лица мальчиков, и их детские наивные улыбки согревали ему душу.

— Хватит, отдохните! Мы бы и за неделю не наломали столько! — сказал старший каменщик.

— Слушай-ка… командующий над каменщиками! — обратился он к старшему мальчику, не прекращая работы. — Как тебя зовут?..

— Габу.

Сбросив намокшую черкеску и высоко подняв кувалду, кивнул в сторону младшего:

— А его?

— Я Джета, — представился сам младший каменщик, — а он Мила, — указал он на собаку.

— Хорошо, Джета!.. А на кого же вы ра-бо-та-ете?

— На хозяина дороги и этого ущелья, — сказал старший каменщик.

— Чтоб превратились в золу и эти горы… и эта дорога!

Мальчик заморгал длинными ресницами и вытер обтрепанным рукавом пересохшие губы. Видимо, его задело то, что этот незнакомый человек проклинал горы, почитаемые каждым осетином.

— А зачем проклинать собственный хадзар? — вырвалось у него.

Кувалда застыла в воздухе.

— Кто проклинает собственный хадзар?

— Вы, ма бон! [30] Ма бон — жизнь моя. Здесь употребляется в виде упрека. — с упреком сказал мальчик. — У нас в ауле говорят, что горы — это наши хадзары и очаги.

— А если они перестали быть хадзарами и приняли недостойного пришельца? — Коста размахнулся и рассек огромный камень.

Габу растерялся. Он не знал, что сказать этому доброму путнику, который помог им расколоть столько камней.

— Нас гыцци проклинает часто, но проклятья идут нам впрок, потому что она любит нас больше всех.

— Ты хочешь сказать, что на горы нужно иметь те же права, что гыцци на… тебя и Джета?

— У нас в ауле говорят, что есть такой человек.

— Кто же это?

— Готта.

Кувалда выпала из его рук.

— Кто, кто?

— Коста… Даже его проклятья нашим хадзарам идут впрок.

— Это тоже в ауле говорят?

— Нет, так говорит гыцци, — ответил младший каменщик.

Конь, стоявший под скалой, шарахался при каждом стуке кувалды.

— Габу, сколько же платит вам этот добрый хозяин?

— Платит столько, что не можем накормить Мила.

— А ведь Мила работает наравне с нами! — сказал Джета, гладя собаку.

У путника пересохло во рту. Он отрешенно сидел на плоской каменной плите. Трое каменщиков молча смотрели на него. Тишину нарушали храп коня и рев реки.

— Габу, ты же настоящий каменщик!… Как же ты прощаешь пришельцу голод Джеты и Мила?

У маленького Габу задрожали веки.

— Гыцци несколько раз хотела пойти с жалобой к Коста, но не смогла.

«Опять Коста… Как будто он развел огонь в потухших очагах и наполнил пустые амбары хлебом!»

— Ничего твой Коста не сможет сделать, слышишь ты, старший каменщик? Твоему Коста бог дал глаза только для того, чтобы он видел неправду! Понятно тебе, старший каменщик? — махнул он рукой.

— Ничего мне не понятно, — сурово пробурчал Габу. Он взял у путника тяжелую кувалду и отошел в сторону.

— Спасибо за наломанные камни, их так много, что на этот раз перепадет кусок и Мила. — Он смерил черноусого путника суровым взглядом. — Но не надо говорить так о Готта.