Михаил Булкаты - Живой обелиск

«Чья же это сакля? Только в ней горит свет!»

Сердце забилось в такт топоту коня:

Капп-купп! Капп-купп! Каппа-куппа! Каппа-куппа!

Снег метался взвихренными лохмотьями.

«Это же сакля Сауи Томайты!.. Что там у него?..»

Каста привязал коня и направился к сакле.

— Хадзаронта! Хадзаронта! [33] Хадзаронта — хозяева.

Учуяв присутствие чужого, пес выскочил с лаем. Путник присел на поваленный плетень.

— Корис, Корис!

Корис завилял хвостом и жалобно заскулил..

— Узнал!.. Молодец!.. — обрадовался ночной путник. — Жив, Корис!..

Корис лизнул шершавым языком лицо путника, будто говорил ему по-собачьи: «Жив, жив, но одряхлел, Готта! И ты, наверное, достиг своего трудного возраста!»

Подошли к порогу сакли.

— Хадзаронта! — крикнул Коста, приглушая голос.

Никто не откликнулся. Корис заскулил, завыл, толкнул лапой ветхую дверь, и, когда она приоткрылась со скрипом, Коста увидел сквозь завесу дыма чуть мерцавший очаг.

— Не хватало, чтоб ты впускал к нам стужу! — сказала возившаяся у очага женщина, не оглядываясь.

Гость стоял у порога как вкопанный, пес лизал ему руки.

Теперь он знал: не ветер завывал в щелях сакли. Это причитала женщина у очага. Сырой можжевельник чадил и обволакивал саклю дымом. Чугунный котел, висевший на закопченной надочажной цепи, кипел с шумом. Дети, лежавшие вокруг огня, бормотали во сне: «Гыцци, сними же котел с бобами!»

«Наверное, Сауи тоже ушел на охоту!»

Жена Сауи укутывала детей в лохмотья и подбрасывала в огонь щепки сырого можжевельника. Но почему она в черном?

— Гыцци, не сварились бобы? — шептал самый младший.

— Потерпи, милый Года, всем достанется вдоволь!

«Почему она дотянула с ужином до полуночи?.. Наверное, ждет Сауи, чтоб вся семья села за ужин вместе!»

Корис тронул хозяйку лапой и заскулил, пытаясь обратить ее внимание на гостя. Она оглянулась и, увидев стоящего у порога незнакомого, ахнула:

— Горе нам!.. Корис, кого это ты к нам привел? — Она пошарила в черной пустоте рукой и приподнялась. — Корис, как ты мог впустить в саклю чужого!

— Это я, Кориан!

Женщина оцепенела от неожиданности, с трудом выделив из темноты расплывчатый силуэт гостя.

— Готта, милый, да пожертвует бог мной за тебя! Какими судьбами?

Он не мог оторвать глаз от детей, укутанных в лохмотья.

— Где Сауи? — еле повернулся язык во рту.

Кориан молчала. Слышалось лишь шипение чадящего можжевельника и всплески кипящего котла.

— Где Сауи, Кориан?

— Нет Сауи. Его засосал обвал, — прошептала она, и опять воцарилась тишина.

Под ногами закачался глиняный пол, и Коста ухватился за олений рог, подвешенный к столбу.

— Боже! — вырвалось у него.

— Мы его не нашли… и поминки ему не устроили… Да и нечем было!

«Вот и Сауи ушел за Чендзе и Леуа!» Дрожащими пальцами Коста развязал ремень и вместе с кинжалом бросил у очага. Снял черкеску, накрыл ею полусонных детей.

— Готта! Замерзнешь сам!

Он расковырял огонь, подбросил щепки.

— Когда же сварятся бобы, гыцци? — опять пробормотал во сне самый младший.

— Когда же сварятся бобы? — повторил машинально гость.

Она взглянула на него какими-то пустыми глазами. Приложив посиневшие губы к уху гостя, она шепнула как сумасшедшая:

— Никогда! Никогда не сварятся!

Он вздрогнул. Кориан, не отрывая от гостя безумных, остекленевших глаз, помешивала деревянным ковшом в котле, из которого слышался глухой стук.

И ему захотелось стать не только слепым, как старый Кубады, но и глухим, чтобы не слышать этот стук и лязг. Он заткнул уши пальцами, но Кориан не переставала мешать в котле.

«Не бобы, а камни! Не бобы, а камни!»

Нет жизни, нет памяти, нет человечности на свете. Есть только голод и холод, прибирающие души сирот.

— Никогда, никогда! — шептала Кориан.

В одном чекмене Коста выскочил за порог.

— Готта, куда ты?.. Подожди, сварятся бобы, помяни своего друга детства Сауи! — звала Кориан.

«Не бобы, а камни! Не бобы, а камни!.. Что она скажет детям, когда они проснутся?.. Не бобы, а камни!.. До каких пор можно усыплять голод обманом?..»

В отчаянии ударил он кулаком дверь сакли, откуда его провожал в Петербург Леуа, вечно бормотавший недовольно: «Готта, и что из тебя получится, что?» Откинул дверь. Из сакли следом за ним хлынул затхлый воздух и причитания Кориан. В темноте наткнулся на что-то. «Колыбель!»

Нагнулся, пошарил руками пустое детское ложе. Оно было холодным и сырым.

— Чендзе, задушила бы ты меня вот здесь!.. — вскрикнул он.

Его сдавила нарская беспощадная ночь. Став под изгородью сакли Сауи Томайты, Коста приблизил сложенные трубкой ладони к губам и крикнул:

— Эй, мардза [34] Тревожный клич. , где вы!.. Эй, люди, помогите!

Зов ночного путника оглушил ночную мглу.

Всей мощью своей его зов многократно повторяли горы. В ущелье замерцали одинокие огни. Жители Нара шли к сакле Сауи Томайты, чья вдова варила своим сиротам камни вместо бобов.

От огня факелов расступилась тьма, но ветер выл по-прежнему.

Перевод Б. Авсарагова.

Хан Тохтамыш бежал из Дзулата. Место его занял хромой Тимур. Аланы остались с ним лицом к лицу.

Грозный властелин судил вождей поверженных им народов. Стонали пленные, посаженные на колья. Ветер колыхал пламя подожженных аулов. Диск летнего солнца заволокло сероватой пеленой воздуха, насыщенного запахом угара и паленого мяса.

Туркменские воины из охраны Тимура с чадящими факелами приблизились было и к дзуару, но хромец, угадавший их намерения, взмахнул жезлом, и рабы окаменели в мгновенном повиновении.

— Пусть зайдет ко мне Турксанф! — пожелал Тимур.

Услышав имя Турксанфа, скопище рабов вскипело, точно муравейник. Не успел Тимур зевнуть, как запыхавшийся интендант пал перед ним на колени, облизал сафьяновый сапог на его больной ноге и приглушенно забормотал:

— Турксанф слушает повелителя вселенной, состязающегося с солнцем, мудрейшего из мудрых, справедливейшего из справедливых.

Ни одна жилка не дрогнула на плоском лице Тимура.

— Наденьте на морды коней торбы с овсом и загоните их в святилище этих… гяуров! — приказал он.

Турксанф не шевельнулся, лишь плотнее прижал к груди ногу Тимура.

— О мудрейший, если было б чем наполнить торбы!..

— Подбросьте уставшим животным хоть сена! — не глядя на Турксанфа, прохрипел Тимур.