Ангел Каралийчев - Весна

— Ну и что, послал прошение?

— Известно, послал. Пятнадцать левов взял с меня адвокат.

— Ну а царь?

— Ничего. Больно нужно ему, что у какого-то там дедушки Божила из Опыка рубахи и той нету, да от стужи зуб на зуб не попадает!

— Ну, давай посмотрим на твою кокарду.

Старик полез за пазуху, достал узелок, бережно развязал его и осторожно протянул ювелиру маленького желтого льва. Лапы у льва почернели от времени, а глаз был пробит гвоздем.

Ювелир надел очки, осмотрел кокарду с одной стороны, с другой, постучал по ней пальцем и сказал:

— Ошибся ты, дед.

— Как так?

— Вовсе она не золотая, твоя кокарда.

— Это как же? — опешил старик.

— А так. Не золотая, говорю. Просто кусок жести. Обыкновенная побрякушка.

— Да ты что? Быть того не может!

— Гроша ломаного не стоит. Выбрось ты ее на помойку. Зря только тащился в такую даль, на билет тратился. Ты из какой деревни-то?

Дедушка Божил ничего не ответил. Он вдруг часто-часто заморгал, взял свою кокарду, снова завязал ее в платок, как что-то бесконечно дорогое, сунул платок за пазуху и вышел.

Хозяин лавки засмеялся ему вслед:

— Что же ты не спросил у себя в деревне кого-нибудь, кто хоть раз в жизни золото видел, а прямо потащился в такую стужу в город…

Долго стоял на улице бедный старик, глядел на высокие снежные сугробы, и горе потоком заливало его душу. Вот оно, оказывается, как! Кокарда — единственное, что осталось у него после смерти стольких близких людей, последняя его радость и надежда — не стоила, выходит, ломаного гроша. Побрякушка. Как это такая кокарда может быть побрякушкой…

И так как денег на обратную дорогу у старика не было, он двинулся домой пешком. Вышел в открытое поле, прошел немного, но дорога вдруг исчезла. Вьюга замела. Куда идти? Нащупал старик ногой тропку в глубоком снегу, сделал несколько шагов, устал и присел перевести дух.

Пока он отдыхал, злая вьюга мела, кружила вокруг и замела его снегом…

Перевод М. Михелевич и Б. Ростова.

Прошлой осенью я отправился в тот суровый бессолнечный край, где, по словам народного певца, зимой ветры дуют с такой силой, что выкорчевывают деревья, а летом чабаны играют на тонких самшитовых свирелях и милуются с самодивами. Я устал и всей душой рвался к влажной тишине старого леса, солнечным горным полянам, теплому парному молоку, надоенному от овец, возвращающихся в кошару с набухшим выменем. Целый день — словно соловьиная песнь — стоял у меня в ушах звон колокольчика, привязанного к шее моего мула. Мы переваливали через холмы, карабкались наверх, спускались вниз, пока наконец не очутились на крутой каменистой тропинке. Камни посыпались из-под ног и забарабанили по монастырской стене. Задыхаясь от жажды, мул ускорил шаги, влез в бурливую реку и, вытянув черную морду, погрузился в воду по колени. Я спрыгнул на берег, сбросил с плеч мешок и подошел к двум монастырским работникам, стоявшим, словно стражи, у открытых ворот. Небритые, босоногие, вооруженные огромными дубинами и ножами, заткнутыми за пояс, они походили на разбойников, сбежавших из дружины атамана Кудеяра, после того как ими было пролито немало христианской крови, — о чем рассказывает русский народный певец. Они нехотя протянули мне руку, пробормотали что-то вроде приветствия и расступились. Я вошел в просторный монастырский двор, вымощенный белыми плитками и заросший травой. Сюда выходили помещения для заезжих и кельи когда-то живших здесь монахов. Теперь они зияли как пещеры. Стены потрескались, одна лестница обвалилась; уцелели только наивные образы, созданные художником, водившим по стенам своей неумелой кистью. Казалось даже, что краска не успела обсохнуть. Я направился к притулившейся рядом церквушке, похожей на старую, усталую птицу, опустившую крылья. Отодвинул щеколду. Дверь заскрипела. Вслед за мной хлынул мягкий, желтый свет, омывший иконы в пыльном иконостасе и распятие из ствола липы, на котором Христос в отчаянии раскинул руки. Перед алтарными вратами, увитыми синими резными виноградными гроздьями, я увидел полочку, а на ней глиняные чашки: их было с десяток. Я обернулся к двум косматым архангелам, которые стояли в дверях, с любопытством за мной наблюдая, и спросил у них, что это за чашки.

— Чашки как чашки! — ответил один из них. — В алтаре их целый сундук. Там же и мощи святых апостолов заперты. У нас тут, барин, пустыня: ни доктора, ни лекарств. Когда кто из горцев спускается сюда за святой водой для больного, мы омываем два-три ребра из апостольского скелета и водичку из-под них наливаем в чашку. Больной выпьет апостольской воды, и — если ему на роду написано выздороветь — он поправится, а коли суждено умереть — умрет.

Я заглянул в монастырскую кухню. Голый до пояса, черноволосый печенег с маленькими, мигающими глазками, вспотевший, босой, вынимал лопатой из печи большие хлебы с растрескавшейся коркой и бросал их прямо на землю. Кухня была полна ими.

— Для кого весь этот хлеб?

Потный человек ответил:

— Мы печем хлеб для деда Вылчана.

— Что это за дед Вылчан, который съедает столько хлеба, что его хватило бы на целый полк?

— Он — чабан наш, монастырский. Прилепился там, в глубине гор. А мы печем ему хлеб. Не подумай только, что это все на один день.

— А где игумен?

— Он в келье напротив, читает.

Я поднялся по скрипучей, покосившейся лестнице и постучал в дверь. Стукнул второй, третий раз. Никто не отозвался. Я заглянул в замочную скважину. За столом, подперев голову рукой, сидел странный человек: седые волосы растрепаны, ряса порвана на плече. Взгляд мутный, блуждающий. Худые желтые пальцы перелистывают толстую книгу, страниц на тысячу. «Мертвые сибирские просторы»? «Декамерон»? Восковая свеча на столе догорала. Но мысли игумена витали в ином мире. Меня предупредили, что у него не все дома. Он был заточен сюда за какое-то таинственное прегрешение. Когда я постучал в дверь еще более настойчиво, он отмахнулся и сделал знак рукой, чтобы я убирался прочь.

Я повернул назад и спустился вниз по лестнице.

— Какого черта понадобилось мне в этом полуразрушенном монастыре? Хороша будет ночь, проведенная в обществе этих двух разбойников с ножами и сумасшедшего затворника! Не лучше ли уйти отсюда подобру-поздорову и переночевать где-нибудь в лесу? Пусть всю ночь баюкает меня шелест дубовых листьев. И пока я не сомкну глаз, на меня будут глядеть высокие звезды горного края.

Солнце садилось. Поручив мула заботам батраков, я велел им меня не ждать. Потом, сунув в карман кусок мяса и ломоть хлеба, я пошел берегом реки против течения. Вступил под тень старых разросшихся деревьев с потрескавшейся корой и замшелыми стволами. Прошел мимо темно-зеленых полянок, усыпанных лютиками и розовыми астрами. Мне вспомнилось житие основателя монастыря. «Когда я пришел сюда, людей здесь не было, а только звери и дебри непроходимые». Я устал, напился воды из речки, которая становилась все уже, и вышел наконец на светлую, просторную поляну. Горный вечерний ветер колыхал высокую траву. Надо мной широко раскинулось небо. Вот здесь я и переночую. Я собрал сухие ветви, разложил костер, нанизал ломтики мяса на палочку и стал вертеть ее над углями. Потом нарвал дубовых листьев и положил на них горячие, румяные куски.