Ангел Каралийчев - Весна

Какой-то человек — худой, в резиновых царвулях, подпоясанный красным фракийским кушаком, запыленный, небритый, вошел в кабинет доктора Адамова. Доктор просматривал в это время рукопись последнего своего доклада, озаглавленного «Хлеб наш насущный». Он рассеянно пробегал глазами странички рукописи, а мысли его были прикованы к кухне, где шипели в жиру именинные цыплята.

— Тебе что? — спросил доктор, не оборачиваясь.

— Из деревни мы, господин доктор, привез вот гостинец вам от бабушки Латинки и деда Адама.

Гость пошарил в своем мешке и вытащил оттуда маленький узелок.

— Ах, мои родители все-таки вспомнили, что у них есть сын? Как они там?

— Хорошо, господин Адамов. Уж куда лучше.

— Конечно, хорошо. Чистый воздух, солнце, свежие яички, масло, брынза. А письма не прислали?

— Было письмо, но дед Адам нагнал меня у самой околицы и взял назад. «Дай, говорит, письмо сюда, а отвези, говорит, моему Петко, доктору, ломоть хлеба, который мы с его матерью едим».

— И это все? — спросил доктор, принимая узелок.

— Все. Счастливо оставаться, господин доктор. Прощенья просим!

Когда крестьянин вышел из кабинета, доктор Адамов развязал узелок и увидел там ломоть хлеба, выпеченного руками его матери.

— Да они смеются надо мной! Это не хлеб. Это кусок глины!

Доктор Адамов рассердился, в гневе схватил ломоть и швырнул в отворенное окно. Два воробушка, копошившихся в золотистом песке садовой аллеи, подскочили к брошенному ломтю, клюнули разок и тут же улетели прочь.

Спустя полчаса молодой доктор в белоснежном чесучовом пиджаке вышел в сад. Нагнулся, поднял ломоть хлеба и стал пристально его разглядывать. Чья-то невидимая рука стиснула ему горло, начала душить.

Перевод М. Михелевич.

— Как бы мне дознаться, мама, висит ли еще на мне тот грех?

— Да ты о чем, сынок?..

— Эх, мама, не знаешь ты…

— Три года ты уже лежишь. Три лета тянулись одно за другим, как длинный караван; прошли под твоим окном, заглядывали к тебе. Пели молодые дрозды на вишне. Три раза наливались ягоды черным соком. А ты не сорвал ни одной. Трижды на гумне поднимались высокие копны… Неужто тебе опостылел белый свет? Неужели не хочется тебе выйти на солнышко, посмотреть на деревья и поля, на красивый мост? Посмотреть, как расцвели девушки? Три лета ты лежишь неподвижно.

— Ах, мама, не мил мне уже белый свет!

— Что ты, сынок!

Лампада заливает красным светом лицо больного. Сидящая у постели сына старая женщина тихонько поглаживает его руку. И не знает, как лучше расспросить его. По щеке матери медленно ползет слеза. За окном мягко дышит светлая ночь. Вдруг зашелестят деревья, будто кто-то шепчется над черными плетнями. Тихо качаются ветви. Выглядывают сквозь их густую листву белые трубы, словно хотят увидеть, спит ли окутанный мраком мир. Серый котенок смотрит в окно удивленными глазами.

— Помнишь, мама…

— Что, сынок?

— Как начал я строить Росенский мост… Было лето. Милка подарила мне белую рубашку с красной вышивкой. Я так радовался этой рубашке!

— Помню, как будто это было вчера. В то лето тебе исполнилось двадцать два — в самый раз жениться.

— Все меня дразнили, что я, мол, не смогу связать Черкювское поле с селом, пойти против реки, осилить ее, опоясать каменным поясом и укротить, как молодую жену. А я знал, что смогу. Семь лет ходил я с отцом по чужим краям, ставил людям дома. Научился камень класть, и стало мне это дело сподручно. Отец поглядывал на меня весело. Как-то раз спустились мы к реке, чтобы срубить старый тополь, — помнишь его? Сели на берегу. Внизу бежала и пела быстрая, шальная Росица. А вербы наклоняли темные верхушки к самой воде, чтобы испить прохлады.

Отец сказал:

— Слушай, Манол, то, чего не смог я, сделаешь ты. Вот на этом месте. Соединишь два берега, свяжешь два мира. Там, на той стороне, растут хлеба. Дай людям мост — пусть они пройдут по нему и уберут свой хлеб.

На старом тополе пела птаха. Я слушал дивную ее песню и спросил отца:

— А смогу я построить для них мост?

— Сможешь. Запомни хорошенько, — здесь самое подходящее место. Мост пусть будет большой, каменный, с четырьмя сводами. Покличь мастеров из Фракии, чтобы они тесали камень. В помощь собери крестьян. И ничего не бойся. Будут тебя помнить, пока свет стоит. Доброе дело сделаешь.

Вверху пела пташка, и крылья ее казались серебряными. С них стекали светлые капельки. Я сидел и думал: и не скажи мне об этом отец, все равно я его построил бы. Во-он он передо мной — ох, какой мост! Я увидел его, мама, таким, какой построил. Как обруч, опоясал он реку. А она, хитрая желтая змейка, выбивается из-под него, вьется, вытягивает свое сверкающее тело и кидается, освобожденная, буйная, вниз к синим холмам. И услышал я, как загрохотали большие, тяжелые телеги, как глухо задребезжали их грядки и закивали головами круторогие делиорманские буйволы.

— Запомни, что я тебе еще скажу, — услышал я отцовский голос, — когда начнешь строить мост, замуруй в него тень того, кто тебе дороже всех.

Я вздрогнул.

— А кто мне дороже всех?

— Сам знаешь.

Больной умолк. Оконце лизнуло желтое лунное пламя. Смеясь, кинулись наперегонки упавшие на белую улицу тени. Ночь, расстелив серебряное покрывало, посеребрила все кругом. Вдали, на темной равнине, невидимый посланец бродил по полям и расспрашивал нивы, хотят ли они пить, чтоб напоить их назавтра.

И поля ему отвечали.

— Отец ушел в лучший мир, а меня оставил одного строить мост. Знал я, как его строить, да не знал, должен ли принести я жертву, человека загубить. Кто на это ответит? А весна меж тем послала аистов оповестить всех, что она приближается. Появились лохматые, загорелые каменотесы и начали стучать и долбить. Я принялся за работу. Было мне и хорошо и страшно. Не легко, мама, загубить человека. Как на это пойти? Кого замуровать? Близился назначенный день. Вскопали мы оба берега. Я ходил как потерянный, думал и вовсе ума решусь… Как-то раз вечером пошел на отцовскую могилу. Упал на нее, начал руками раскапывать землю.

— Скажи, кого? Ведь ты знаешь.

Но могила молчала. Разве заговорит когда сырая земля?

Я вернулся домой и задремал лишь на заре. Мне приснился отец. Он спускался с горы. Был, как всегда: с широким красным поясом, на плечи наброшена домотканая куртка, а в правой руке — белый орел. Остановился отец на высоком берегу Росицы и крикнул мне:

— Смотри хорошенько, куда сядет орел, когда я его выпущу. Он покажет тебе, кого замуровать. Не бойся, сынок!

Он поднял птицу и выпустил ее. Орел взмахнул белыми крыльями и взвился в небо. Описал три больших круга над селом, стал опускаться и вдруг пропал, будто сброшенный вниз камень. Я не видел, куда он опустился. А отец поглядел на меня, покачал головой и пошел к реке. Перед ним предстал мой мост, и он перешел на другую сторону. Там он остановился, оглядел мост с одного конца до другого и махнул рукой. Я услышал: