Ангел Каралийчев - Весна

— Обещай мне, мама, как пойдешь в субботу на кладбище, загляни на ее могилку. Попозже, когда все разойдутся. Скажи ей: вот уже три года течет Росица и омывает большие камни моста, что я построил. Разве не смыла еще она мой грех? Спроси, мама, она тебе ответит, прощен я или нет.

Перевод Е. Яхниной.

Так говорил Момчил:

— Стань передо мною, Бойка, дай насмотреться на тебя, возьми на руки сыночка нашего Дамянчо, хочу порадоваться на него глядючи. Улыбнись, маленький мой юнак, дай взглянуть на перламутровые твои зубки. Вон они! Люли-люли-люленьки! Ишь как смеется! Нет, ты погляди только! Птенчик мой родненький! Вернусь из Одрина, привезу ему соболью шапочку и желтые сапожки, чтоб по снегу бегать. Три месяца… К этому времени мой сынок ходить начнет. Подъеду к дому — ты выбежишь мне навстречу, а мальчонка — впереди тебя. Смотри за ним хорошенько, Бойка!

— А мне какой привезешь подарок из Одрина-града?

— Тебе? Ну, тебя-то уж я не забуду. Куплю ожерелье жемчужное, чтоб каждая бусинка точно капля росы сверкала у тебя на шее.

— Только ожерелье?

— Чеканный пояс тебе куплю, чистого серебра. Я знаю в Одрине одного золотых дел мастера, в темной улочке, возле мечети Султана Селима. Он делает серебряные пряжки, чеканит на них летящих птиц. Крылья раскинут, машут, словно живые.

— А еще что?

— Привезу тебе еще один дар — в седле.

— Какой?

— Не скажу.

— Скажи, Момчил, — взмолилась Бойка, капризно надув губки и подходя ближе к его коню.

— Ладно, скажу, только на ухо. Подойди-ка еще поближе!

Бойка приблизилась. Момчил приник губами к мягким ее волосам, сладкий комок подкатил к горлу. И шутливо прошептал:

— Самого Момчила тебе привезу.

Молодая женщина рассмеялась громко, звонко и безмятежно. Заколыхался стройный стан. Смех рассыпался точно золотые пшеничные зернышки, брошенные щедрой рукой сеятеля. Она взметнула свои длинные золотистые ресницы, и из-под них глянули подернутые поволокой дивные золотисто-зеленые глаза. Глаза эти кружили голову, волновали кровь.

Сердце Момчила отозвалось, откликнулось.

— Я здесь, я ваше, — ответило оно золотисто-зеленым очам.

И всадник, счастливый, протянул обе руки, чтобы обнять жену. Но конь под ним дернулся, вскинул голову, вздыбился и высек из булыжника сноп искр. Бойка в испуге отпрянула.

— Осторожней, раздавишь.

Момчил вздохнул.

— Товарищи мои, должно, уже перевалили через Мержанов холм, овечьих колокольчиков больше не слышно. Пора и мне в путь, а не хочется. Так хорошо с тобой! Прощай, женушка!

— Прощай, Момчил, в добрый час! Твой друг Иван тоже едет сегодня?

Момчил исподлобья взглянул на нее.

— Второй раз о нем спрашиваешь. Нет, не едет он сегодня. Чорбаджийские сынки тяжелы на подъем. Тетка твоя Златарка захворала. Иван остается еще денька на два, нагонит нас потом, по дороге во Фракию. Но отчего у тебя нынче все Иван на языке?

— Не хочу, чтоб ты один ехал лесами — там разбойников полно. Не хочу, чтоб ночь застала тебя одного у татар.

— А что такого, если и застанет? Иван, что ли, будет мне защитой? В татарском селе есть у меня дружок — еще с тех времен, когда мы с отцом там бывали. Готов за меня и в огонь и в воду. Его хозяйка умеет гадать: и по руке, и на кофейной гуще. Как по писанному все читает: и что было, и что будет. На обратном пути приглашу их к нам погостить. Прошлый год, как проезжал я там, рассказывал им о тебе. Очень хотят повидать тебя. Непременно приглашу их к нам в гости.

— Кого?

— Татар.

— Очень они мне нужны. Не желаю я, чтоб иноверцы переступали мой порог. Еще чего вздумал, татар приводить!

«Иван тоже не любит татар», — мелькнуло в голове у Момчила.

— Дай-ка руку! — сказал он.

Бойка протянула руку. Широкий рукав рубахи сбежал к плечу, обнажив руку — белую и нежную. Момчилу нестерпимо захотелось погладить ее, но он сдержался.

— Слушай, что я тебе скажу. Пойдешь проведывать тетку, не надевай того елека из тонкой материи, в обтяжку, который я привез тебе прошлой весной; не надевай золотого мониста и не прищуривай глаз, если Иван станет на тебя поглядывать.

— Почему такой наказ?

— Потому что ты красивая.

— А что в этом плохого? — попробовала отшутиться Бойка.

— Загорится он.

— Кто?

— Иван. Я его знаю — не устоит.

— Но меня ты тоже знаешь.

— Знаю, потому и говорю.

— Что ты хочешь этим сказать? — с укором глянула на него Бойка. В зеленых глазах вспыхнул огонь. — Господи, и не грех тебе? — И две слезинки, две изумрудные дождевые капельки сверкнули на ее ресницах. — Так-то ты прощаешься со мной! В долгий путь отправляешься, а сам норовишь побольней уколоть, — проговорила она сквозь слезы. — Почему б тебе не остаться еще на день? Оставайся, покуда не уедет Иван!

Момчил стал нежно гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся ее лба губами, вдохнул ее теплое дыханье и вытер ладонью слезы, струившиеся по смуглым щекам жены.

— Не сердись, не сердись на меня, — проговорил он, — ты ведь знаешь, как я боюсь тебя потерять. До свиданья, голубка!

Он тронул коня, выехал в отворенные ворота, поскакал вверх по извилистой каменистой улочке и исчез за тенистыми кронами придорожных деревьев. Две птички, вспугнутые топотом его коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка с ребенком на руках стояла в воротах до тех пор, пока не высохли на ее щеках слезы. Потом повернулась и легкой походкой пошла к дому. Но прежде чем ступить на крыльцо, протянула руку через ограду палисадника, сорвала красный алтей и прикрепила цветок к волосам.

Над татарской деревней кровавый рог молодого месяца лил трепещущий свет на стройные скирды пшеницы, выстроившиеся на чисто выметенном гумне златодольского татарина. Момчилова отара заполнила весь двор, мирно улеглись у ворот черные овчарки, фыркал привязанный посередине двора, под грушей, конь. Все спали: работники татарина — под скирдами, возле молотилок, а утомленные долгой дорогой Момчиловы товарищи — в душной, несмотря на распахнутые окна и двери, избе. Спали уморившиеся в долгом переходе овцы, спали куры на ветвях груши — издали они казались огромными черными плодами. Один лишь Момчил не спал. Он лежал на крыльце и смотрел на плетень, огораживавший гумно — там, над воротами, белели насаженные на колья два черепа с пустыми глазницами. Сердце щемила тоска: воротись назад, воротись!

А Момчил беззвучно шептал:

— Я так люблю тебя! Но твое сердце — что пташка. Ускользает оно от меня. Вспорхнет мне на плечо, глянет дивным взглядом, всколыхнет мое сердце, душу перевернет. Начнет щебетать — я стою, онемев, слушаю, а вокруг разливаются медовые струи, гонит облака весенний ветерок. Рука моя жаждет приласкать тебя, пересохшие губы ищут твоих свежих уст. Протягиваю к тебе руки, но не успеваю коснуться, как ты улетаешь — вот уж и исчезла в чаще дней и лет. Только трепет листьев да капли росы, что соскальзывают с раздвинутых ветвей, говорят о том, что ты там. Но где же ты?