Ангел Каралийчев - Весна

А Бойка смеется в ответ. О, ее смех!

— Что ты выдумываешь? Здесь я, обними меня покрепче! У тебя большие, сильные руки, а ты не смеешь схватить меня и так сжать в объятиях, чтоб голова пошла кругом, чтоб в глазах потемнело. Боишься. Отчего ты боишься?

— Боюсь, потому что знаю: потеряю тебя.

— Ничего ты не знаешь. И уж коли на то пошло, у меня больше причин бояться: в Одрине полным-полно белолицых ханум, а ты красив и молод…

Момчил приподнялся. Он обидел ее на прощанье. Бойка, верно, лежит сейчас, уткнувшись лицом в подушку, и плачет. Его жена как листочек осины: трепещет от малейшего дуновения ветерка. И чуть что — слезы рекой. Вернуться, отереть ее слезы, сегодня же ночью, сейчас же! Он обнимет ее крепко-крепко, чтоб голова закружилась… Момчил встал. Сошел с крыльца, глянул вверх, на далекие крохотные светлячки звезд, отыскал Наседку [3] Так в народе называют созвездие Плеяды. . Только-только выплыла она со своим выводком на небо. Разбежались цыплятки по звездному полю, зерна клюют. Не пройдет денница и половины своего небесного пути, как он уже доскачет до дому. А покуда квочка созовет своих птенцов и уйдет за горизонт, он уже снова вернется сюда, еще до рассвета. Никто и не догадается, где он был. А если, паче чаяния, запоздает — что ж, подождут, не разбегутся же его овцы.

Он торопливо отвязал коня, повел его между спящих овец. Овцы зашевелились. Колокольчик звякнул спросонок и тут же затих, вновь погрузившись в сон. Момчил отпер ворота. Неслышно отодвинул деревянный засов, вывел коня. Притворил за собой ворота и взлетел в седло. Раздался топот копыт. Момчил скакал через холмы, через глухие, темные долины и колдовские лесные поляны, посеребренные светом месяца и звезд — домой, домой, отереть слезы любимой…

Когда остановился он у ворот своего дома в безмятежно спавшем среднегорском городке, взмыленный конь его шатался и хрипел. Вокруг царило безмолвие. Только какой-то кузнечик сонно стрекотал в виноградных лозах, распластавших свою тень над половиной двора. Сквозь лозы пробивался слабый, приглушенный свет: в Бойкином окошке горел огонь.

Момчил тяжело перепрыгнул через ограду. Большой белый пес ринулся к нему, залаял, но, узнав хозяина, сразу умолк. Остановился перед ним, радостно завилял хвостом, стал ласкаться. Момчил прошел под темными виноградными лозами, с шумом взбежал на крыльцо, громко постучал в дверь. Никто не отозвался. Он ударил кулаком второй раз, третий.

— Кто там? — долетел сквозь замочную скважину испуганный голос Бойки.

— Это я, Бойка.

Дверь распахнулась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка. Глаза ее затуманены страхом, усталостью и чем-то еще — он хорошо знал, чем… Сердце Момчила обожгло недобрым огнем. Черные ее, мягкие волосы в беспорядке — точно только что скошенное сено. Мужская рука перепутала эти пряди. На плече еще виднеются два красных пятнышка. Отчего не закроет она плеча? Эта женщина так истомлена и так прекрасна! Она вскочила с постели, вспугнутая ударами кулака в дверь. Идет ему навстречу. И по ее губам даже скользит призывная улыбка.

— Отчего ты вернулся?

Момчил задрожал. Он теряет ее. Еще мгновение — и он начнет кричать, крушить и рушить все вокруг. Но в тот самый миг, когда рука его поднялась для удара, в соседней комнате раздался нежный голосок разбуженного ребенка. Этот голос остановил его, усмирил кровь, — как ласковое материнское увещанье. Разорвал черную пелену, застилавшую очи — так весеннее солнце разрывает дождевую тучу.

— Я приехал увидеть сына, — отвечал он. — Вечером, когда приехали мы в татарское село, старая татарка погадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — сказала она, — вспыхнет в доме твоем огонь, займется все твое добро. Скачи, спасай невинную душу младенца!» Сказав эти слова, она бросила чашу оземь и разбила ее вдребезги, дабы не сбылось предсказание.

— И поэтому ты оставил и отару и пастухов? Поверил какой-то полоумной старухе. Ну и смешной же ты, Момчил! Погляди — и дом твой цел, и я…

Она потянулась, чтобы обнять его, но снова раздался голосок Дамянчо из колыбели. Момчил отстранил жену:

— Ступай, погляди, что с ребенком.

Бойка словно только того и ждала. Побежала назад, в комнату. Рубаха ее прошуршала.

Момчил продолжал стоять посреди комнаты. Поднял руку, отер со лба горячий пот, смахнул с глаз какую-то пелену, которая все еще мешала ему отчетливо разглядеть его собственное жилище, и бросил взгляд на очаг. Видно было, что с вечера там пылал сильный огонь. Толстый слой прогоревшего угля поблескивал точно горстка золотых монет. Его жена кого-то угощала. А теперь лишь недвижный белый пепел лежит на углях. В беспорядке свалена посуда. Пир окончен, огонь угас. Дверь в комнату напротив чуть притворена. Там Бойка кормит любимое его дитя. Его сына. Яркий свет падает на деревянный буковый порожек. Свеча в комнате почти догорела. Отчего не погасили они свечу, когда легли?

Он шагнул вперед. Толкнул дверь и прежде всего увидел постель. Разворочена. Одна подушка упала на пол и на ней явственно виден отпечаток тяжелой ноги. Так, во всяком случае, показалось Момчилу. Бойка сидит у колыбели спиной к нему. Кормит ребенка. Какая нежная, заботливая мать. А ночь глухая. Ни звука кругом. Лишь далекий крик петуха, тщетно пытающегося расколоть плотную тишину ночи, да сладкое посапывание Дамянчо, сосущего теплую материнскую грудь. И ничего больше. Из-под откинутого одеяла видны серебряные ножны острого пастушьего кинжала. Этот кинжал Момчил когда-то привез из Одрина. Купил у одного чеканщика в подарок своему другу Ивану. Какой тонкой работы ножны у этого обоюдоострого клинка! Вьется по ним стебель цветка, бутоны набухли — ну совсем как живые, готовы вот-вот распуститься. И на самом верху — бутон. Но какой цветок распустится — не понять, и это-то и есть самое удивительное.

— Положи ребенка и позови Ивана из той комнаты, — бросил Момчил. Голос его прозвучал глухо, словно откуда-то издалека. Глухой этот голос сковал женщину, словно льдом.

Она опустила — не опустила, уронила ребенка в колыбель и выпрямилась, — белая как полотно. Попыталась солгать:

— Что ты говоришь? Зачем Ивану быть в той комнате?

— Не знаю, зачем он сюда пришел, ступай позови, пускай сам скажет, — все тем же голосом ответил Момчил.

Бойка закусила губу. Шатаясь, покорно пошла к двери в горницу и распахнула ее. Свет хлынул в темную комнату и озарил устланные коврами лавки, вышитые подушки, потемневшие от времени картины на стенах, низкие трехногие табуреты. У окна неподвижно, точно окаменев, стоял Иван. Без шапки. В вышитой рубахе, в расшитой серебром арнаутской абе с золотыми в два ряда пуговицами, круглыми как спелые виноградины. Опоясан голубым кушаком. Разодет по-праздничному. Момчил подошел к нему. Впился взглядом в стройный ряд золотых пуговиц на его абе.