Ангел Каралийчев - Весна

Старик знал, как любит его сын.

— Опусти топор! — тихо приказал он. — Слышь, опусти!

Иван покорился и бросил себе под ноги тяжелый топор — грозу вековых Мержановских лесов.

— А теперь послушай, я расскажу тебе о том дне, когда турки учинили резню в Кладнице. Ты послушай сперва мой сказ, а уж там поступай как знаешь. Бабка твоя когда-то рассказывала тебе о том, да ты, видно, запамятовал. А не дело, сынок, забывать про это. Ты позабыл, а вот эти люди — не забыли. За что ты на них злобишься? И не только злобишься, а вон с топором на них пошел. Как же ты мог? Дома у нас, Иван, в большом расписном сундуке, на самом дне спрятана потемневшая уже от времени повстанческая кокарда — золотой лев. Видал ты его? Я тебе показывал. Знаешь, кто носил его на шапке? Это все, что осталось от деда твоего, славного повстанца, Стояна Кралева. Ты его помнить не можешь, потому что, когда ты родился, над его могилой вот уже тридцать пять весен расцветала ветвистая яблоня. Орел был отец мой, Стоян Кралев, богатырь! Как живого вижу его: стоит на камне посреди площади, с обнаженной саблей в руке и держит речь перед своей дружиной. На голове белая шапка, на шапке — павлинье перо, а надо лбом — золотой лев сверкает. Как лев защищал Стоян Кралев со своими побратимами большой каменный мост через Тунджу. Три дня и три ночи сдерживали они натиск башибузуков, и даже птице не пролететь было к взбунтовавшимся селам… Ты не думай, Иван, что родной отец не понимает тебя. Раз уж полюбил ты эту девушку из Мержанова — вези ее в Кладницу. Я тебе отец, я понимаю тебя и разрешаю. Но я, староста села, дед Кралю, не могу этого позволить. Убей меня, изруби на куски, перешагни через мой труп — только тогда войдешь ты в село. И она пусть переступит через меня, и братья ее в мохнатых шапках — хоть все Мержаново приводи! Но даже если зарубишь меня, я и мертвый встану, чтобы не дать тебе осквернить память Стояна Кралева, воеводы, отца моего! Потому что ведомо тебе, кто его загубил. Рассказывали тебе, как башибузуки со всех сторон осадили наше село, как обрушили на него огонь и каменья. Пули градом сыпались на крыши домов, но наши юнаки яростно защищали родное гнездо. Девять дней держалась Кладница. Видишь вон те белые скалы? Замечал ты, как чернеют они осенью, когда тучей сядет на них воронье? Так почернели они тогда от полчищ башибузуков. Оставляя за собой ограбленные, залитые кровью, выжженные села, со всех сторон стекались они сюда, к Кладнице, точили кривые свои сабли и ждали, когда обессилит Стоян Кралев и выкинет белый флаг. Но Стоян Кралев не поднял белого флага, не сдал села. Загубил наше село изменник из Мержанова. Он привел башибузуков к родникам, которые давали воду чешмам Кладницы. Погубил нас кровопийца, подучивший башибузуков в пору нестерпимого зноя отвести воду и уморить изнывавших от жажды в осажденном селе малых ребятишек, перепуганных женщин, древних старух и уставших от битвы воинов. Не смеешь ты, Иван, приводить к нам в село эту девушку. Не смеешь! В ту ночь, после резни, принесли мы клятву и крест целовали на том, что не уйти живому ни одному мержановцу, который осмелится ступить в наше село. Страшная то была ночь! Горит багровое небо, горят люди, горят доля, горят богатые села. До сих пор я чую запах пороха. Все, что у нас было, пожгли дотла. И на площади — там, где теперь братская могила и яблоня — свалили они друг на дружку тела ста павших в бою юнаков, а поверх той горы насадили на кол голову моего отца. Страшная то была гора! Как вспомнишь, сердце обливается кровью… Зачем терзаешь меня, сын? Но ты не осквернишь святой могилы. Мой сын не сделает этого. Скажи, ведь не сделает?

Скрипач смотрел, как в волненье размахивает перед ним руками отец, как утирает слезы и исступленно, весь дрожа, молит его. Долго раздумывал он, прежде чем ехать в Мержаново — знал, что все село ополчится против него. Но села он не боялся. Надеялся на отца. Неужто старик в конце концов не поймет его и не распахнет перед свадебными санями ворот села? Но когда отец встал перед ним, заступив дорогу, словно земля разверзлась у него под ногами, словно скала на него обрушилась и в ссадинах, в крови выбрался из-под груды камней Иван.

— Прости меня, отец, — глухо сказал он. Голос его, казалось, доносился с того света, его невозможно было узнать. — Пусть и люди из Мержанова простят меня… Поезжайте с миром, Горан и Петко, возьмите свою сестру и возвращайтесь к себе в село. Она молодая, красивая, честь ее незапятнана, вековушей она не останется.

Иван Кралев протянул к ним руки в знак прощанья. Он весь дрожал. Рука его коснулась мягких, как шелк, волос златоокой девушки, и пальцы затрепетали, замерла рука. Брызнули из глаз слезы. Скрипач отер глаза рукавом, и они сразу стали сухими.

— Простите меня и вы, побратимы мои добрые из Мержанова, виноват я, велика моя вина, нанес обиду вашему дому. До смертного часа не прощу себе этого.

Братья подняли на руки помертвевшую от горя невесту, усадили в сани. Петко повернул коней, хлестнул кнутом. Бубенцы жалобно вскрикнули, как воробышки, на которых ринулась с неба хищная птица.

Снег, успевший заровнять первые следы от полозьев, торопился замести свежий след. Словно ничего никогда и не было.

Толпа потянулась к селу. Иван шел вместе с односельчанами, но мысли его были не здесь, не с ними. Ничего не видел перед собой горестный жених, ничего не слышал, безмолвная тишина опустилась на землю, и молча ступал он по рыхлому снегу.

Вдруг перед ним встала какая-то старая женщина:

— Зачем же ты, сынок, отправился по вражьим селам жену искать? Мало разве невест у нас в селе? Погляди до чего хороши наши девушки, ровно пионы в цвету. Что тебе не выбрать среди них цветок, не украсить дом деда Кралю?

Она показала на стайку девушек, которые, шушукаясь, поглядывали на него.

И впрямь, до чего хороши девушки в Кладнице! Румяные, как пионы. Но Ивану не по сердцу были пионы.

— Сыграй нам хоро, Иван, спляшем! Будет печалиться — нынче небось праздник господен! — крикнула одна из девушек.

— Сыграй, сыграй, Иван! Подумаешь, велика беда, нет здесь ее, зато мы — вот они! — откликнулась другая.

— Не тужи, скрипач, не тужи!

— Сходите кто-нибудь ко мне домой за скрипкой, — проговорил Иван. Он был как во сне. На сердце — холод. — Принесите скрипку! — повторил он и вновь погрузился в глухое безмолвие. Как сразу опустел мир. Ни единого близкого человека. Одинока душа человеческая. Сиротой бродит она по свету, словно слепец, вытянув перед собой руки, пробираясь на ощупь во тьме, ищет родные объятия и не может найти. Кто откроет перед нею дверь своего дома, кто приютит ее, застигнутую ночью в чужом, далеком селе?

Он заиграл. Ринулись в вихревое хоро люди. И сразу заулыбались. И в веселой пляске позабыли горе-тоску, втоптали ее в снег, на душе полегчало, сердца раскрылись для радости. Заглушая звуки скрипки, лихо гикнули парни, завели задорную хороводную девушки. Улыбнулся Иван Кралев.