Ангел Каралийчев - Весна

Где-то, за садами, за плетнями, затрубил рог — протяжно и жалобно, как теленок, зовущий мать. Мигом высыпали на улицу орешчане. Бросились искать спасения за каменной церковной оградой, с трудом протискиваясь сквозь узкие ее ворота. Татары ждали только повода, чтобы начать резню. С волчьим воем, с гиканьем носились они по кривым желтым улочкам, под обломленными ветвями грушевых деревьев, обнажив ятаганы, натянув нетерпеливые луки. Но некому было дать им отпора. Мужчины, которые могли схватиться с ними, ушли с Дамяном на войну. Вот уже два месяца, а от них ни слуху ни духу. Замерло село. Только заливались истошным лаем собаки, да куры с громким кудахтаньем метались по дворам. Вдруг из чьей-то открытой дубовой калитки показался крошечный светловолосый ребенок в красной рубашонке и проворно пополз на четвереньках к колодцу на другой стороне улицы. Высокий татарин, увешанный золотыми монистами в три ряда, пришпорил своего коня и пустил его на младенца, осмелившегося пересечь ему дорогу. Конь, в котором было больше жалости, чем в седоке, легко, словно птица, перескочил через ребенка, не задев его. Из-за плетня раздался отчаянный женский крик. Малыш обернулся и удивленно уставился на большой лохматый хвост удалявшегося коня. Тяжелый камень просвистел над самой головой татарина. Тот остановился и повернул коня. В это время из ворот выскочила стройная золотоволосая девушка и, метнув на злодея яростный взгляд, прыгнула, словно лань, схватила ребенка и бегом помчалась назад. Татарин поднял копье, замахнулся, но стройный девичий стан, перехваченный широким красным поясом, мелькнул у него перед глазами, обдало его благоуханием юного тела и, словно пламя разгоревшегося костра, сверкнуло золото шелковых волос. Он опустил руку. В сердце медовой струей хлынула нежность, кровь вспыхнула, дрогнули колени. Он привстал в стременах, гикнул и, как черный орел, полетел к площади. Остановил грабеж, утихомирил галдящую орду. Вложив в ножны свой ятаган, въехал во двор церкви. Потянулся, сорвал гроздь черешен, колыхавшихся на ветке, точно зерна черных афонских четок, у церковных дверей. Орешчане открыли окованную железом, глубоко вросшую в землю дверь. Первым вышел из нее белобородый старец — старейшина села. Он поклонился татарину и возвел очи к небу. Татарин положил в рот сорванные черешни и проглотил вместе с веточками.

— Еды и вина для моих воинов и женщину, чтоб соловьем пела мне песни! — приказал гость на чистом болгарском языке и снова протянул руку к спелым, налитым плодам. Конь его перебирал копытами на каменных плитах двора. Сверкнули искры из-под копыт и угасли, утонув в вечерних отблесках солнца, низко склонившего голову над самым церковищем.

Столы были накрыты. Друг подле друга на пестрых подушках расположились вокруг низких столов гости. Перед ними поставили жареных ягнят, разломили еще теплые караваи с румяной корочкой. Прислуживали им молоденькие девушки. Проворно сновали они взад и вперед. Подавали еду, наливали в зеленые расписные чаши густое вино, привезенное фракийскими виноделами для боярина Дамяна из солнечного южного города. Высоко запрокидывая глубокие ковши, татары с жадностью пили и остервенело, точно собаки, рыча рвали зубами мясо. Глаза у них разгорелись, они начали сбрасывать с себя одежду, и некоторые уже сидели за трапезой по пояс голые. В свете лампад лоснились их черные плечи. Ярко сверкали золотые перстни на руках. Татары грубо хватали девушек, подносивших им еду. Дергали их за белые рубахи, обнимали за талию. Девушки тихонько вскрикивали. Страх обуял их юные души. Хан Татар сидел в переднем углу, опершись о побеленную стену. Над его головой мерцала лампада — веточка чернильного орешка, опущенная в глиняную плошку, наполненную маслом. Красноватые ее отблески падали на трехстворчатую икону. Хан Татар был красив собой — высокий смуглый лоб, ясный взгляд и русые усы, небрежно повисшие книзу. На его шее горело, переливалось золотое монисто. Девушки поглядывали на драгоценное монисто и с завистью вздыхали. Вынутый из ножен старинный тяжелый кинжал с белой костяной рукоятью лежал на низком столе перед пирующим ханом у самого его колена. Хан Татар резал этим кинжалом хлеб. Костяная рукоять была украшена мелкими рубинами, поблескивавшими точно просяные зернышки. Нежная улыбка блуждала на губах татарского главаря. Против него, у самой стены, стояла золотоволосая девушка — та, которая одна во всем Ореше встретила его камнем. Она смотрела на него. Два широко раскрытых, испуганных глаза ловили взгляд Хана Татара и, едва поймав, прятались за ресницами. Груди девушки трепетали под грубой тканью рубахи словно два голубя, стремящиеся вырваться на волю. А какие, должно быть, плечи у этой стройной славянки. Хан Татар мысленно касался влажными от вина губами ее плеч, и кровь пела в его сердце.

На Дамяновом гумне горели костры. Начальники пировали в доме, орда — на гумне. Над высокой, по колено, грудой пылающих углей посредине гумна два здоровенных татарина держали на плечах громадный вертел, на который была насажена целая воловья туша. Оглушительно галдели рассевшиеся вокруг костров татары. Потрескивал огонь, тяжелым облаком стлался густой запах жареного мяса. В соседнем саду притаились среди ветвей ореха два мальчугана в белых рубахах, без шапок. С жадным любопытством наблюдали они ночное пиршество татар. Зловеще кричала в темноте ночи сова. Сидевший у костра, опершись спиной на плетень, татарин с серьгами в ушах беспокойно вертел головой и вглядывался во тьму, пытаясь отыскать глазами птицу. Этот крик в ночи иглой пронзал ему сердце, и он весь дрожал, охваченный суеверным ужасом. Вдруг он заметил в листве ореха белые пятна рубах. Пламя самого большого из костров вспыхнуло, осветило сад и выдало детей. Не сводя глаз со своих жертв, затаив дыхание, татарин достал из-за спины лук и натянул тетиву. Просвистела невидимая стрела. Пронзительный детский крик разорвал тишину ночи. Зажужжали татары, словно развороченное осиное гнездо, и мгновенно затихли, когда их неугомонный собрат перебросил через плетень тело ребенка в белой как снег, окровавленной рубашке.

Заиграли дудки. Зазвенели серебряные бубны, загрохотали, словно грозовые тучи, барабаны. Залаяли собаки. Заходила под ногами земля. Среди всего этого шума возник, пробил себе дорогу и полетел к безмолвному ночному небу чарующий женский голос. Он летел из открытого окна Дамянова дома, где пировали начальники. Пела Латинка. Очарованная красавцем татарином, покоренная его ясными синими глазами, она пела, как птица, как поет на закате жаворонок, повиснув над сжатыми, притихшими полями, где разбросаны снопы тяжелых колосьев и дикие маки роняют алые, отцветшие лепестки. Она пела, слегка покачиваясь в такт песне, и две жалкие медные монетки позвякивали на ее шее, то появляясь, то исчезая в вырезе рубахи. Нет ничего на свете краше пения молодой красивой девушки. Татары не сводили с нее глаз. Они мысленно срывали с нее одежды, прижимали к своей груди, лихорадочно перебирали пальцами ее волосы. Ловили каждое слово ее песни, и горло перехватывало от волнения. Только Хан Татар не смотрел на нее. Слушал, нахмурившись, потупив взор, и острием своего кинжала чертил на полу кресты. Какие-то неясные, грустные мысли нахлынули на него. В душе зажурчали ручьи талых вешних снегов и мгновенно умолкли… Зазвенели колокольчики стада. Где-то вдали вспыхнуло зарево небесного пожара. Алое, как кровь молодого ягненка, низко склонилось над степью солнце, упало в зеленый шелк травы и затерялось там. Татарская орда раскинула шатры, разложила костры, насадила на вертела куропаток и тонконогих ягнят. А вон сидит, прижавшись к колесу телеги, маленький пленник, глотает слезы и смотрит куда-то на юг. Опускается ночь. Высыпали на небе редкие звезды. В бескрайней дали осталась родимая сторона. Душа так и рвется назад. Словно птенец с неокрепшими крылышками силится перелететь через холмы, падает в колючки изгороди и жалобно пищит. Ищет родное гнездо, где можно укрыться, прильнуть к теплому материнскому крылу. Маленькая, осиротевшая душа, как ты сюда попала? И откуда-то из тьмы, из-за длинной череды дней и ночей доносится голос матери: