Ангел Каралийчев - Весна

— Где же ты, дитятко, куда ты девалось, солнышко мое?

Как похож этот голос на голос девушки, что поет сейчас для него…

Все стерла рука времени в памяти татарина. Даже лица матери не помнит. Помнит только тот единственный вечер в степи, когда глотал соленые слезы. Человек, ставший ему отцом, точно собачонке бросил мальчику жареное крылышко. Потом взял в свой шатер, обнял, уложил на траве рядом с собой. Согрелся ребенок, словно в материнских объятиях. Уснул и во сне всю ночь бежал за матерью. Она мчалась по какому-то страшному лесу, то и дело исчезая за стволами деревьев, а у малыша ручьем лились из глаз слезы. Когда он проснулся — рукав у татарина был насквозь мокрый. Малыш рос. Привык пить кобылье молоко, научился скакать верхом, метать копье, с пятидесяти шагов пронзать стрелой лист на дереве. Научился рыскать по чужим землям, грабить да убивать. А когда вырос, сам собрал орду и повел ее на юг.

Кончила песнь Латинка. Из груди татар вырвался вздох. Один из них — широкоплечий, с коротким туловищем на тонких ногах, с толстой шеей, поднялся из-за стола. Словно медведь, пошел он на девушку и, приблизившись к ней, осклабился во весь рот. Зубы его сверкнули точно жемчужное ожерелье. Латинка отпрянула в ужасе: нос у татарина был отрублен. Страшилище. Он протянул руку к ее плечу, но, прежде чем он его коснулся, булатный клинок с костяной рукоятью со свистом вонзился в стену между черной рукой татарина и белым плечом девушки. Затрепетал, зазвенел, точно струна. Татарин обернулся и встретил ледяной взгляд своего повелителя. Он снова осклабился, отвесил поклон и, не проронив ни слова, вернулся на свое место.

Пир продолжался допоздна. Костер на гумне стал угасать. Седым пеплом подернулись тлеющие угли. От жареного вола и следа не осталось. Фыркали привязанные к садовому плетню кони. Над Орешем взошла серебристая, ясная луна. Она заглянула в недвижные глаза убитого ребенка, навзничь лежавшего у костра в белой рубахе, простроченной кровавым швом. Казалось, он спит — спит с открытыми глазами, но уста его были бездыханны. В пальцах правой руки зажата горстка зеленой травы.

Поднялись из-за стола начальники, и началась охота на девушек, что прислуживали им — кто какую схватит, без разбора. Переловили, словно кур, стиснули в медвежьих своих объятьях. И разбрелись по горницам опустевшего Дамянова дома. Латинка и Хан Татар остались одни. Татарин молчал. Догорала, потрескивая, лампада над его головой. Мучительно напрягая память, он словно начал припоминать, как когда-то давным-давно засыпал он в колыбели под такое же тихое потрескивание лампады… Латинка ждала, что вот-вот и ее схватят две могучих мужских руки. Она заранее сдалась.

— Как тебя зовут? — вдруг поднялся молодой татарин и подошел к ней.

— Латинка. А ты Хан Татар, — тихо произнесла девушка.

— Хан Татар.

— А другого имени у тебя нет?

— Почему ты спрашиваешь?

— Люди говорят, ты болгарин.

— Нет.

— Зачем таишься? Ты говоришь, как мы.

— Девять лет брожу по болгарской земле.

— А глаза?

— Что глаза?

— Как у нас.

— Как у тебя.

— И вправду. Ах, какое у тебя монисто! Ты, должно быть, богатый. Негоже мужчине монисто носить. Где ты его взял? Для своей татарки небось? Она красивей меня?

— Нет у меня татарки.

— Почему? Ты разве еще ребенок?

— Потому, что все женщины вашей земли — мои.

— Вот как? Какие черные у тебя волосы, а усы — русые.

— Почему ты бросила в меня камнем?

— Потому что ты налетел на сына кузнеца Данаила. А Данаил мне второй отец. Я хозяйство у него веду, за виноградником ухаживаю. Видишь, какие руки шершавые? Работаю от зари до зари.

Хан Татар взял ее за руки. Огнем вспыхнуло сердце девушки, зарделись щеки, заколыхалась нежная грудь.

— Потрогай мои волосы, посмотри, какие они. Мягче на всем свете не сыщешь. Как душа. Правда?

— Ты спала когда-нибудь с мужчиной? — спросил татарин.

Латинка вздрогнула, опустила глаза.

— Никогда.

Благодарный, он ласково провел рукой по ее волосам. Смуглые пальцы тонули в нежных золотых прядях.

— Тебе не грустно?

— С чего мне грустить? Ты красивый. Я видала тебя во сне. Не веришь? Хочешь, побожусь? Сколько раз ты мне снился. Только не такой, как сейчас, а страшный, страшный… Господи, чего только не наснится!.. Когда-то ты грабил только боярские хоромы, народ не обижал. А теперь — всех подряд. Неужто не жаль тебе бедняков? Я одну песню знаю — для тебя. Старинную. Хочешь, спою тебе?

— У тебя голос волшебницы.

Хан Татар схватил ее за плечи и загляделся на нее. Точно ягодка. Он увезет ее с собой в татарскую землю — как нежный цветок среди унылых степей, украсит она его орду и, как соловей, будет петь ему песни.

— А можешь ты меня поднять высоко-высоко? — спросила вдруг Латинка.

— Как ягненка.

— А ну!

Хан поднял ее. Она засмеялась — сущий ребенок, — стала болтать ногами. Рубаха ее зашуршала. А когда он опускал ее на землю, ослепительно сверкнули белые колени.

Задохнулся опаленный степными ветрами разбойник, провел рукой по лбу. Рука соскользнула вниз, по лицу, нащупала золотое монисто. Он порывисто снял его и надел на нежную шею Латинки.

Смутилась она.

— Опояшу тебя серебряным поясом с жемчужными пряжками, обую в башмачки, усыпанные кораллами.

— Когда?

— Когда станешь моей женой.

— Ты увезешь меня в татарскую землю?

— Увезу.

— И заставишь переменить веру?

— Нет, не заставлю.

— Какой ты добрый! Каждую ночь буду зажигать лампаду в память покойной матушки, буду качать в люльке маленького татарчонка и петь. До чего я люблю петь! Больше всего на свете. Прошлым летом, когда померла у боярина Дамяна жена, наказал он мне плакать над ней, потому что голос у меня звонкий. Принялась я голосить, а слезы из глаз — ну никак не льются. Вместо рыданья хлынула из горла песня. Такая уж я — ничего не сделаешь. Чудна́я.

Хан Татар снова протянул руку к ее волосам, и чем взволнованней дрожала рука, тем горше становилось у него на сердце. За распахнутым окном дышала усыпанная алмазами летняя ночь. Теплый ветер клонил темную листву деревьев. А листва рвалась навстречу ветру, как невеста навстречу жениху… Где-то вдали пропел петух.

— Спать пора, — прошептала девушка.

Хан Татар погасил светильник. В темноте девушка казалась ему русалкой. Качнулись золотые монетки на ее шее, зазвенели и смолкли…

Ночь была на исходе. Глубокая, непроглядная ночь. Низко опустилась луна, зажгла висевший под стрехой медный котелок, хлынула через раскрытое окно в горницу. Хан Татар спал глубоким сном, рубаха на груди расстегнута, губы пересохли. Лоб омывали потоки лунного света. Латинка лежала, широко раскрыв глаза, рядом со спящим красивым юношей, на его сильной теплой руке. Ей мерещился далекий татарский аул. Птицы с красными коралловыми лапками садились ей на плечо. Просили: пой! Ребенок с миндалевидными глазками неловко шарил ручонкой по ее рубахе, открывая ротик, искал ее грудь, — и зубки у него сверкали, точно жемчужинки. Ей так хотелось, чтоб этот ротик прильнул к ее отяжелевшей материнской груди, и она почти явственно ощущала боль на плечах — там, где остались два темных следа от веревок люльки, в которой она носит своего сына. А когда выпадет у него первый зубик, она зашьет его в ладанку и повесит ему на шею, чтоб не тронули его змеи-гадюки в высокой траве, чтоб миновали вражьи стрелы. И вдруг она вспомнила, что где-то в татарской земле есть у нее брат, который тоже носит на шее ладанку, а в ней свой первый выпавший зуб.