Ангел Каралийчев - Весна

Вот я! Что-то трепещет, горит. Как высокая, статная рожь. Ждет хозяина. Сожни меня, хозяин!

Я ведь выросла красивая, здоровая. Словно роза. Словно тополь. Все мне так говорят. Да и работа у меня спорится, и любо мне, когда идет жатва. Эти поля, что дают хлеб и синие васильки, впитали в себя всю радость, все страдания людей; пусть же они отзовутся, затрепещут, затаят дыхание, когда я крикну. Грушевые деревья пусть не шелохнутся, и пусть слушают колосья, наклонив головки. А снопы позади меня пусть вырастают без счета.

Разве он не видит, какая я? Словно уголь, опалил он мое сердце. Его молот поет целый день, забирается ко мне через окошко, стучит по зеркалу, колотит по ведрам — и они звенят, как набат, налетает на миски — и они рассыпаются на тысячи кусков. Какие там серпы наточил он для жатвы? Ну и хорош он в работе! Вот почему я его полюбила. Вчера вечером отец отнес ему серпы — знает ли Нено, который из них мой?

Ох, как тяжело мне иной раз!

Почему я не такая, как другие? Почему не живу, как Кина, дядина дочь, без забот, с беспечальным сердцем? Пусть трое парней бегают за мной, я на всех троих наброшу недоуздок. Только бы не думать так много, не бродить одной вечером по саду как помешанной.

Обезумела я из-за него.

И все потому, что у него сильная рука и железный молот, который говорит со мной целый день. Взял бы он надо мной власть, словно хищник орел. Чтоб не смела я глаз на него поднять, когда он заговорит. А пройдет он мимо дома, сердце мое чтоб затрепетало, как испуганный птенчик.

Не то что Мишо…

Собачонка, а не человек! Дрожит, когда меня видит. Язык у него заплетается; не знает, куда деть руки. Краснеет, как мак.

Ох, не хочу я так!

Хочу загорелого Нено!

Хочу его!

Месяц — ясный, полный — заглянул ко мне в окно. Этой ночью он повел за собой целую стайку звезд над Черкювскими холмами. Притаился за белыми яблоневыми ветвями и все поглядывает.

Хочет влезть ко мне. Среди ночи, когда все спят.

Пусть влезет, пусть придет ко мне.

Пусть позолотит одеяло и огненной рукой нежно погладит спину котенка, заснувшего на трехногой скамеечке. Пусть наклонится надо мной и посмотрит, как я распустила волосы и обнажила грудь. Я не стыжусь его. Обниму его за шею, вопьюсь пересохшими губами в его губы, и мне будет казаться, что это Нено. И я заплачу.

Завтра, когда я буду жать, пусть весь день сладкий мед не сходит с моих губ, а когда я запрокину над головой кувшин, пусть мед разольется по моим жилам.

Был бы месяц моим Нено. Светил бы в мое окошко, чтобы я видела его каждую ночь. Чтобы я ждала вечером, когда он покажется меж ветвей. Я велю ему не шуметь. И тихо ступать, чтобы не разбудить нашего пса — Мечо. Ведь он ночью бросается на людей, как волк. Пусть бесшумно перепрыгнет через плетень и — хоп в отворенное окно. Я протяну руки ему навстречу. Ох, я совсем рехнулась!..

Ведя за собой звезды, как старший жнец своих жниц, плывет ясный месяц над Черкювскими холмами. Всю ночь он будет потихоньку ступать по темным нивам, а когда засмотрится в мое оконце, того и гляди — скатится вниз какая-нибудь звезда. Кто знает, куда она упадет! И она тоже женщина. И она ищет кого-то и вся пылает. А коли месяц не хочет, чтобы девушки попрятались в мягких нивах, — пусть не заглядывает в чужие окна!

Вот об этом-то я и скажу Нено.

Перевод Е. Яхниной.

Ночь покроет нас теплым, темно-синим пологом, по которому рассыплются, как золотые мухи, миллионы звезд. Июльская ночь — влюбленная женщина-невидимка со смуглой мягкой грудью и холодными обнаженными руками. Она идет босая по стерне. Шуршит. Обнимает деревья, в безумном порыве прижимает их к своему сердцу, и те потихоньку тают, как синий дымок над костром. Она ступает по несжатым нивам, спускается по заросшей бурьяном тропинке, взмахивает длинной хворостиной: и начинают звенеть колокольчики стада, возвращающегося в кошару. Она спустится еще ниже, к маленькой будке путевого сторожа и остановится у переезда. Она будет ждать машину с огненными глазами, приложит ухо к рельсам, не идет ли? А когда, обезумев и запыхавшись, словно выпущенный на волю зверь, покажется машина, — ночь помчится впереди нее по белым камешкам железного пути. Путевой сторож дедушка Ангел, в одних кальсонах, выглянет из сторожки и увидит, как где-то позади большого моста ночь, не выдержав, бросится с насыпи и упадет ничком на луга.

Когда мы заснем, она придет на Черный курган и ласково коснется холодной рукой наших лбов, почерневших от лютого солнца.

— Дед Златан!

Хоть бы наш пес заснул и не будил бы меня своим рычаньем. Мне приснится, что меня гладит рука Ганки. Я увижу прямо над собой ее глубокие черные глаза и услышу голос мамы:

— Приходи иногда ко мне на могилу, чтоб я могла на тебя посмотреть!

И мне кажется, что в глазах Ганки светится великая любовь мамы ко мне.

А как хорошо ночью на Черном кургане! Оттуда видна вся широкая Дунайская равнина, исчезающая где-то вдали в звездных просторах. А справа — высокие Черкювские курганы и древний монастырь святого Николы. Своими красными глазами-окошками он следит, заснули ли истомленные трудом и жарой герловцы. Внизу — наша маленькая деревушка, над которой нависла серая мгла, прикрывая ее своими крыльями, как наседка цыплят.

— Ко-ко-ко!

— Кох-кох-кох!

Кругом — крестцы. Они кажутся большими черными птицами с опущенными крыльями, севшими на жнивье. Слева — таинственно шумит лес. Кто знает, какие страшные истории хочет он нам поведать? Ведь он своими глазами видел нож, занесенный убийцей, и его помутневший взгляд. Ведь его мягкое зеленое лоно было обагрено кровью.

Табунщик с шумом проскакал мимо кошары и остановился внизу, у Свинцового родника, где сегодня я застал плачущую Ганку. Напоив коня, он понесется вскачь по нивам, и только волосы его будут блестеть на свету, что льет луна, пока он не исчезнет далеко в лугах. И тяжелый топот его коня растает в воздухе, словно горстка черной пыли. Так бывает всегда.

— Дедушка!

— Ау?

— Видел ты нынче Ганку? Как она почернела, а глаза провалились, словно ямы. Глядит на человека и не видит. Встретил я ее у родника, и сердце у меня перевернулось. Она пришла за водой, а сама оперлась о сруб и плачет. Я ей сказал: «Добрый день!» Она не слышит, не глядит на меня. Взяла кувшины и пошла. И так хотелось мне с ней заговорить, а не смог. Вот уже два года, как она гнетет мое сердце, как лютая болезнь. Почему?

— Не знаю, сынок.

— Весной встретила она меня на дороге, Остановила. «Монка, говорит, вот ты ходишь в лес, а знаешь ли, где могила твоего старшего брата Андрея?» — «Как не знать!» — «Если я тебе дам одну вещь, отнесешь ему?» — «Отнесу», — ответил я. Наутро я пришел, и она дала мне серебряный крестик, который висел у нее на груди, чтобы я зарыл его у него в головах… Дала и велела сказать ему… Да как разревется: «Не пускают меня взглянуть на него, Монка!..»