Ангел Каралийчев - Весна

Мне хотелось схватить ее и отнести туда. Но калитка скрипнула, и показалась ее мать. Я погнал коз.

Словно крылья орлиной стаи, взвились сегодня над полем Хаджи Ноя руки жнецов. Черный курган весь принадлежит Хаджи Ною. Жницы пели, целый день голоса их взлетали до неба, но ясный голос Ганки, темноокой сумасбродки, дочери Хаджи Ноя, не прозвенел над застывшими опаленными колосьями. Да и как могла бы она запеть теперь, когда белый свет померк в ее очах? И то сказать: как оглянешься кругом — все то же: нивы, поля, деревья, солнце. Только Андрея нет. Но разве других парней не осталось? Э-эх!

— Андрей? Вот это был человек!..

— Свет на нем не сошелся клином…

— Где тебе с ним равняться.

— Мне? Она еще меня узнает! Я стану гайдуком. Залягу в засаде на дороге, наберу целый казан денег и все раздам беднякам. И имя мое будут повторять во всех концах света!

— Да ведь она чорбаджийская дочь, так тебе ли…

— Люди думают обо мне: ну, кто он такой? Оборванный козий пастушонок; целый день лазает по деревьям, ловит в гнездах диких голубей и плетет верши. Пусть думают! Они еще увидят. Вот возьму да дома и амбары Хаджи Ноя подожгу!

— Не мели вздора!

— Не знаешь ты меня.

— Дом спалить легко, а вот сердце человеческое зажечь — трудно. Поглядел бы я, как это у тебя получилось бы. Андрей, тот молодежь с ума свел. Все его слушались, как верные псы. Вздумай он повести их на Белые берега и скажи им: «Прыгните со скалы в пропасть», — они бросились бы вниз очертя голову. И ты был в его руках. У человека, который борется за правду, слово твердое, как кремень.

Дедушка Златан прав. Он скитался по белу свету, пока носили ноги и пока видели глаза. Он знает. А я? Все кипит во мне, и я говорю первое, что взбредет в голову. И ношу в сумке ящериц, чтобы пугать ими воловьих пастухов. И, раскрыв рот, гляжу на Ганку, — с братом Андреем тягаться взялся.

— Дедушка!

— Ну чего тебе?

— Неужто из меня ничего не получится?

— Как же! Получится козий пастух.

— Пастух, вот еще! Да я всех коз перережу или разгоню по оврагам, чтобы их задрали волки.

— Ишь ты какой! Вот это Монка!

Я вскочил, схватил свою одежонку и пустился вниз. Насмехаются надо мной! Пусть!

— Хватит болтать, завтра встанешь чуть свет, как только наседка соберет цыплят над Черкювским курганом, перевясла навьешь на весь день.

Мне хотелось крикнуть, что не для снопов буду я вить веревки, а для того, чтоб всех перевешать… но я осекся. Не знаю уж, почему я всегда болтаю не то, что надо… И таскаю в сумке ящериц. А кабы мог — медведей носил бы, чтоб старики залязгали зубами от страха, как покажу им одного косматого, ощеренного.

Вот там, под столетним дубом — свинцовый родник. В эту ночь в него погрузился месяц — полный месяц раскрыл свой огненный глаз и глядит в небо. Я лягу у родника и буду слушать, как рокочет дуб, слушать, о чем он шепчет. Буду только слушать, потому что стоит мне раскрыть рот, как я начинаю нести чепуху. Вот здесь сегодня стояла Ганка и плакала. Она крепко прижалась горячей белой грудью к срубу, а загорелая рука ее повисла, как надломленная, над водой.

Родник пил ее слезы. Он подстерегал их и пил отчаяние ее черных глаз.

— Приходи иногда на мою могилу…

У мамы тоже были черные глаза. Когда на войне убили отца, она почернела и иссохла, как Ганка.

Высоко над кошарой заснул дед Златан, и в ногах у него дремлет пес. Только поблескивает костер. Когда поздно за полночь головешки наговорятся и сомкнут побелевшие веки, из лесу выйдут трое, чтобы промыть пулевую рану Андрея Карадимова, и будут промывать ее, пока не покраснеет вода. Ганка все будет стоять, оцепенев, над родником. Замолкнет дуб, и повеет мертвящим холодом. Крестцы, похожие на гайдуков с наброшенными на плечи кожухами, снимут перед покойным мохнатые шапки. И как только в деревне запоют первые петухи, трое поднимут мертвеца и отнесут его в могилу, что вырыта не лопатой, а ножом, — прямо посреди леса.

— Пью-пью! — крикнула ночная птица, прошелестев в ветвях. Луна притаилась за тучей, как котенок, и замерла от страха. Птица взмыла крыльями над самой землей, взвилась вверх и скрылась. Где-то вдали раздался протяжный зов:

— Пьюууу!

У меня вдруг стало так тяжело на душе! Грудь стеснила тоска, глаза наполнились слезами. Чего я лишился? Что случилось со мной?

Позади меня застучали шаги. Идут! Дрожь прошла по спине. Идут страшные люди. Не люди — привидения.

Я вскочил.

Никого! Где-то далеко в лесу — таинственный и страшный — раздался вопль черной птицы. Хочет ли она пить или хищник украл у нее птенцов из гнезда? Полная луна плескалась в серебристой воде родника.

А что, если в самом деле придут эти трое с телом брата Андрея на плечах? Сердце готово выскочить у меня из груди…

Я пошел к кошаре.

Закутался в кожух и прикорнул возле деда. Почему я не могу заснуть? Закрыл глаза, а все вижу.

— Дедушка, ты спишь?

— Хрр!

— Дедушка!

— Чего тебе, Монка?

— Скажи, это грех?..

— Какой там еще грех?

— Вчера, когда я проходил мимо могилы брата Андрея, я вырыл Ганкин серебряный крестик и повесил себе на шею. Большой это грех, дедушка, скажи?

— О каком ты крестике болтаешь? Спи лучше! Что это ты бессонный, словно летучая мышь какая!

Я замолчал. На меня глядели черные Ганкины глаза, полные слез.

Перевод Е. Яхниной.

— Поздним вечером, когда на улицах не оставалось ни живой души и месяц скрылся за Белым камнем, те, что живут на верхнем краю села, видели, как с неба скатился большой, с бочонок, огненный шар, лопнул в воздухе и рассыпался тысячью искр. На площади у ваших ворот стало светло, как днем, а стога деда Ноя чуть было не вспыхнули пламенем. Вот оно как, Яна. Змей спустился у самого вашего дома.

— Все врут люди, Никола!

— Нет. Не врут. Вчера вечером, когда шла ты по воду с коромыслом, из-под косынки у тебя выглядывали два ярких георгина, а когда возвращалась обратно — их уже не было. Ты для него оставила цветы у колодца?

— Забыла я их. Вынула из волос, чтоб в колодец не обронить, пока воду набираю, да взгрустнулось мне что-то, вот я о них и позабыла…

— Всю ночь его поджидал, до вторых петухов, и если б он только пришел…

— Зачем ты веришь людской молве?

— Как же не верить? Кого ни встречу, все смотрят на меня, словно заживо хоронят. Да не на такого напали! Покуда голова на плечах держится, не нужно мне ничьей жалости. Скажи правду. Если ты сердцем ко мне остыла, я все брошу. Шапку в охапку — и поминай, как звали.