Ангел Каралийчев - Весна

— Куда мы идем?

Из ржи выскочил заяц и, собравшись с силами, перемахнул через все поле. Потом остановился на меже, насторожил уши и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.

А голос из-под земли — все страшней и ближе.

— Это ты, Пеню? Здравствуй, сынок. Мать-то день-деньской бродит по холмам, ищет тебя — совсем ума лишилась, горемычная. Скитается словно потерянная. Крошки в рот не берет. В омуты заглядывает, рубаху твою в руки возьмет и плачет над нею. Сердце у нее слабое. Сказали ей, что ты на ярмарку уехал. Поднялась утречком пораньше и пошла к Осеням тебе навстречу. К вечеру только ее отыскал. Стоит на холме — дожидается.

Идет Пеню — ишь загорел как! Коса на плече, в глазах — сила молодецкая. У колодца — стайка девчат. Гремят ведрами, задираются.

А он только скажет: «Вечер добрый», — и мимо пройдет. Идет и о чем-то думает. И далеко-далеко его думы. И нет ему дела, что молодые девушки — точно снежинки, только о том и мечтают, как бы растаять в жарких мужских объятиях.

— Постой, Пеню!

Куда там!.. Он мир перестроить задумал.

Вот встречу его, загляну в глаза и спрошу:

— Как нынче?

— Скосил.

— Неужто всю?

— Ну да.

Видали, какой? Такому все нипочем. Трава острой его косы боится, а люди — острого языка: всем в глаза правду режет.

Снова зашелестел дуб.

— Зачем звал меня, сынок? Ноют мои косточки, еле добрался сюда. Но не мог я уйти, не попрощавшись с тобой. Кто знает, свидимся ли на том свете?

Ты у нас был точно сокол. Белый сокол с крепкими стальными крылами, отливавшими синевой. Высоко в небе летал ты, сынок, а тень скользила по земле. Пуля сразила тебя, — чья пуля? Кто они были, твои вороги?..

Дед Пею потер рукою лоб, стараясь что-то понять… Нет, не сумел… За спиной его тяжело прогромыхало колесо прожитой жизни. Задрожала, заколыхалась земля. Цыплята разбежались кто куда, под плетни, под заборы. Яблонька застонала и рухнула на землю. Занялись огнем нивы.

Весь мир сгорит, и новый народится. Другие люди будут пахать поля. Новые песни будут петь на посиделках. О господи, подари мне еще дни, чтоб увидеть, дождаться…

— За что, сынок, сложили вы свои головы?

Молчит могила.

Силится дед Пею понять и не может. Тьма застилает глаза.

Кто ж это снова кличет его?

Она прошла за акациями, что растут на пчельнике, и позвала его. Это она, его мать, которую турки — давно это было — убили в ущелье, на дороге в Гюрлек. Вот она идет ему навстречу, рукава засучены, в волосах белая веточка черешни.

— Пейчо-о-о! Где же ты, сыночек?

— Иду, мама, иду!..

Старик уронил голову, прислонился к кресту и тихонько заснул.

Перевод М. Михелевич.

— Погадай мне!

Два черных горящих глаза жаждут проникнуть в тайну. Дед Гено умеет видеть сквозь годы, сквозь горы и долы, сквозь моря-океаны. Он может предсказать, куда лежит твой путь-дорога и как ты пройдешь по ней — на быстром коне промчишься или проковыляешь на хромоногом осле.

Два юных глаза смотрят на него с мольбой.

Ярче запылал костер, рассыпались золотые искры, встревоженно затрепетали ветви старой ивы, изогнувшей свой стан над чешмой. Закачались узкие черные листочки в прозрачной воде каменного корыта.

Вечер опустился на Беленскую равнину. С той стороны, где потонуло солнце, выкатилась на бархат неба золотая звездочка — словно монетка, сорвавшаяся с лунного мониста. Малютки-кузнечики застрекотали в задремавших колосьях. На большаке, что ведет к степям Добруджи, мелькнула белая шаль и узорчатый платок, в который был завернут ребенок; послышался детский голосок, черноволосая головенка высунулась, выпучила глазки. Прогромыхала пустая телега, мерно качаясь проплыли спины белорогих волов. А вскоре и волы, и широкая белая дорога потонули в мягких волнах колышущихся хлебов. Пригнулись потемневшие вершины Балкан. Притаились, попрятались куда-то леса и горы. Улеглись, прикорнули деревья на мягкой постели хлебов. Остался над полем лишь тихий зеленоватый туман. А посреди поля — склоненная над обомшелой чешмою ветла и лужайка, где горит яркий костер. Вокруг костра лежат вповалку усталые от долгого пути жницы. Все спят глубоким, беззаботным сном. Только двое не сводят глаз с вечерней звезды, начавшей свое странствие по черному небу, слушают тихий говор колосьев, и глаза у них светятся сладостной грустью. Они наказывают бессонной звезде — скиталице, чтоб, проплывая в полуночную пору над родным их селом, над горою, опустилась бы пониже к пастбищу. Там ночуют смуглые, черноволосые табунщики. Пусть разбудит их и скажет: жницы шлют вам низкий поклон!

У костра, прикрывшись расшитой абой, полулежит, посасывая трубочку, дед Гено, их старшой. Перед ним стоит на коленях Вела, самая молоденькая из жниц. Ей еще никогда не доводилось бывать в чужой стороне, все ей в диковинку, ни сон, ни усталость не берут неугомонную. Босиком, разметав по ветру косы, как легкая серна бежала она впереди всех. Взбиралась на оставшиеся с незапамятных времен придорожные курганы, чтоб с высоты поглядеть на деревни и бескрайние нивы, озаренные золотой улыбкой лета. А случится ей на рассвете увидеть аиста, степенно шагающего по камешкам, то и дело обмакивая в лужицу свой клюв, и радости ее нет конца. Аисты ведь никогда не залетали в их края.

В ту ночь дед Гено согласился ей погадать.

Она стояла на коленях, протянув вперед руку, и ждала, точно годовалый ягненок в Егорьев день, когда поутру пастух отворяет овчарню и останавливает на нем свой взгляд. Ждет белый ягненочек и не знает, взвалит ли его хозяин на плечи, чтоб отдать на заклание, или же выпустит в чисто поле резвиться.

Вела затаила дыхание, а старик, не выпуская изо рта ореховой своей трубочки, то подергивает бровью, то щурится, дотрагиваясь до загорелой ее ладони и сосредоточенно думая о чем-то, делает вид, что читает Велину судьбу.

— Что написано мне на роду? Скажи!

— Погоди…

— Какой ты, право… Не томи душу, скажи!

— Не забегай вперед, касатка. Дай получше всмотреться. Ведь это не книгу читать, а судьбу человеческую. Погоди, не вертись, егоза, а то ни слова от меня не услышишь. Дай-ка погляжу, какие у тебя глаза. Так… Черные. Ух, до чего черные и жгучие, огнем горят, — еле слышно, словно про себя, прошептал старик. И глубоко вздохнул. Потом помолчал, подумал и снова заговорил:

— Так-то вот… А всему причиной — монетка.

— Какая монетка, дядя Гено?

— Маленькая серебряная монетка.

— А где она?

— У тебя на груди, Велчо! В ней твое счастье. В счастливый час родилась ты на свет, владеешь этой монеткой и через нее получишь великое счастье. Кто надел ее тебе на шею? Покойная мать?