Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

Только двое за столом хранили молчание. Перед взором Карлоса возникло задумчивое нежное лицо девушки, которую он совсем недавно впервые увидел в доме донны Изабеллы. Она слушала слова доктора Лосады с радостной надеждой и верой. В глазах её сиял восторг, высокие слова доктора наполняли её душу трепетом. Но он взглянул в другое — немое, суровое, смертельно бледное и напряжённое лицо напротив себя, и эта картина в его душе стёрлась в один миг. Если бы даже он не получил объяснения от донны Инесс — сейчас он всё понял бы сам. Безжизненные губы Гонсальво не могли произнести ни проклятия, ни молитвы. Ни одно из тех горьких полных едкого сарказма слов, всегда точно попадавших в цель, что обычно по малейшему поводу были к его услугам, сейчас не пришло ему на помощь. Самый дикий приступ ярости не был бы для Карлоса так страшен, как это противоестественное молчание.

Никому другому, кажется, не пришло в голову обратить внимание на Гонсальво, или, если и видели в его поведении что-то странное, то приписывали эго столь часто терзавшим его приступам боли, при которых он так злобно отбивался от всех проявлений сочувствия, что их стали подавлять. После того, как, насколько это было возможно, каждый высказал свое мнение, тем самым частично успокоив волнение души, все опять принялись за ещё незаконченный обед. Нельзя сказать, что он был весёлым или приятным, но им не пренебрёг никто кроме Карлоса и Гонсальво. Они покинули столовую, как только это позволили принятые в семье правила приличия.

Карлосу очень хотелось сказать кузену хоть слово утешения, но он не решался заговорить с ним и тем самым выдать ему, что знает, что сейчас делается в его душе.

До побега оставался ещё целый день. Утром, хоть и не очень рано, Карлос ушёл в город, чтобы проститься с ещё некоторыми из друзей. Он всего на несколько шагов отошёл от дома, когда увидел незнакомого человека в простом чёрном костюме, с плащом и шпагой. Проходя мимо, он внимательно посмотрел на Карлоса. Через несколько шагов он поспешно вернулся, догнал Карлоса, тихо пробормотал: «Пардон, сеньор», и незаметным движением руки вручил ему записку.

Будучи убеждён, что кто-то из друзей посылает ему предупреждение об опасности, Карлос свернул в боковую улочку, которых так много в этом построенном наполовину в восточном стиле городе. Убедившись, что за ним никто не следит, он бросил быстрый взгляд на письмо. Его глаз схватил несколько слов: «Его Преосвященство кардинал инквизиции… дон Гонсальво Альварес… после полуночи… важные сообщения… глубокая тайна».

Что это значит? Хотел ли автор сообщить ему, что его кузен намерен предать его инквизиции? Этому Карлос не верил. Звук приближающихся шагов заставил его спрятать бумагу — и в следующий миг Гонсальво схватил его за руку.

— Отдай мне, — задыхаясь, прошептал он.

— Тебе отдать? Что?

— Письмо, которое этот болван отдал тебе, потому что принял тебя за меня… разве не знает, что я калека!

Карлос вынул из кармана записку, но не выпустил её из рук.

— Вот это ты имеешь в виду?

— Ты прочёл его, какая щепетильность! — с издёвкой воскликнул Гонсальво.

— Ты не справедлив. На письме нет имени, я не мог думать иначе, я считал, что оно предназначено мне. Кроме того, я выхватил из письма всего несколько бессвязных слов, которые первыми бросились мне в глаза.

Вот они стояли друг напротив друга, не отводя взгляда, как смертельные враги перед схваткой, каждый при этом обдумывая, способен ли другой нанести ему смертельное оскорбление. Но вот, каждый пришёл к выводу, что другому можно доверять. Карлос, у которого было больше причин для недоверия, первым пришёл к ясности. Чуть ли не с улыбкой он протянул Гонсальво записку:

— Что бы ни содержало это таинственное письмо к дону Гонсальво, — сказал он, — я уверен, что у него нет недобрых замыслов против тех, кто носит имя Альварес де Менайя.

— Об этих словах ты не пожалеешь! И в этом смысле, какой ты придаёшь этим словам, ты прав! — сказал в ответ Гонсальво и взял из рук Карлоса письмо.

Он был в сомнении, можно ли доверить его содержание Карлосу, но прикосновение к его руке разрешило все сомнения. Рука была холодна и заметно вздрагивала. Нет, кто так слаб сердцем и нервами, не может быть сообщником отчаянного смельчака, это невозможно!

Карлос в счастливом убеждении, что Гонсальво не замышлял против него зла, пошёл своей дорогой. Но чего же он хотел? Добился полуночной аудиенции у инквизитора только для того, чтобы со страстной мольбой броситься к его ногам? Хочет попытаться вымолить донне Марии пощаду? А важные сообщения только повод, чтобы получить доступ к кардиналу?

Всё это маловероятно. Кто, кроме разве что малого дитяти, бросится на колени перед всё сметающим штормом и будет умолять его утихнуть, или умолять огонь, чтобы он не пожирал брошенных в огонь сучьев? Может быть ещё и найдутся наивные мечтатели, не знающие жизни, которые способны на такой изначально бесполезный поступок, но дон Гонсальво Альварес де Менайя к таковым не относился, это несомненно.

Или он хотел его подкупить? Было известно, что церковники, как и прочие смертные подвержены человеческим слабостям. Конечно, они не прикасались к золоту, но, как гласила меткая поговорка, подставляли капюшон, чтобы его можно было туда насыпать. Едва ли Мунебрега мог бы содержать весь свой бесчисленный двор, состоявший из ненасытных и наглых прислужников, мог обшивать свою яхту бархатом и золотом, украшать свои сады редкостными растениями из заморских стран только на доходы кардинала инквизиции. Для всего этого надо было иметь ещё и побочные доходы. Наверное, они были немалые, потому что всех сокровищ Нового Света бы не хватило, чтобы заставить его открыть перед узником ворота Трианы, или отменить однажды вынесенный приговор. Даже для того, чтобы хоть в малой степени облегчить участь обвиняемого, требовался гораздо более тяжёлый кошелёк, чем тот, каковым располагал Гонсальво.

Карлос хорошо знал, что молодой человек в своём отчаянии способен на всё. Что, если он сам на себя сделает донос? Не имеет значения, что о таких поступках он отзывался с презрением. При его легкомысленном образе жизни он, наверное, уже не одно слово произнёс, которое в целом терпимая к богохульству инквизиция могла бы истолковать и в другом смысле. Но теряя собственную жизнь, чем он помог бы донне Марии? А если бы он действительно хотел закончить свои душевные и физические муки посредством самоубийства, то мог бы выбрать более верный и менее мучительный способ.

Карлос обдумывал разные варианты, но не мог отделаться от навязчивой мысли, что его кузен замыслил авантюру весьма рискованную и безумную — слишком уж он ушёл в себя, это было плохим предзнаменованием. Карлос меньше бы беспокоился о нём, если бы он разразился дикой бранью, бесновался бы и проклинал всех и вся. Чем больше подавляется волнение, тем больше зреет в душе безумных планов. Сверх того, в глазах Гонсальво горело злорадство и что-то похожее на надежду, только не на ту, которая нисходит на человека с небес.