Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

— У меня тоже есть кое-что для твоего слуха.

— Давай присядем. В этом замечательном уголке, наверное, многие из твоих братьев дают отдых утомлённому телу, и взоры их ласкают прекрасные виды. Эти добрейшие монахи умеют создавать для себя уют!

Они сели. Больше часа говорил Хуан, и, поскольку он говорил о том, что лежало у него на сердце, было неудивительно, что чаще всего произносилось имя донны Беатрис. Из пространного и подробного повествования, которое счастливый Хуан доверил внимательному слуху Карлоса, выходило, что донна Беатрис не только приняла его (никакая благовоспитанная испанская девушка не позволила бы себе отвергнуть избранного её опекуном искателя её руки), но очень приветлива к нему и дарит ему свои улыбки. Его радость по этому поводу была велика, и выражал он её с такой непосредственностью и оживлением, что менее заинтересованному слушателю уже, наверное, давно бы наскучил.

Наконец переменили тему.

— Мой путь передо мною ясен, — сказал Хуан, и его красивое резко очерченное лицо загорелось решимостью и надеждой. — Жизнь солдата с её невзгодами и наградами, счастливый дом в Нуере, милое лицо, которое будет встречать меня при возвращении, и раньше или позже — путешествие в Индию… Но ты, Карлос… Признаюсь, я не понимаю тебя — что ты намерен делать?

— Если бы ты задал мне этот вопрос несколько месяцев или даже несколько недель тому назад, я бы тебе без колебаний на него ответил.

— Да ты же всю жизнь хотел посвятить себя церкви… Я знаю только одну причину, которая могла бы тебя от этого отвратить, но ты уже отвёл моё подозрение.

— Да.

— Но ты же не захотел бы через ночь поутру сделаться солдатом? — засмеялся Хуан, — это ведь никогда не соответствовало твоим вкусам, братец. Не в обиду тебе будь сказано, но едва ли бы ты добился больших успехов с помощью меча и алебарды. Но чего-то же тебе недостаёт? — добавил он уже серьёзно, внимательно глядя в напряжённое от мыслей побледневшее лицо брата.

— Я уже понял, — весело сказал Хуан, — у тебя, наверное, долги, но это поправимо. Брат, это моя вина, я всегда использовал большую часть того, что предназначалось нам обоим. Впредь…

— Помолчи, брат. Я всегда получал достаточно, и даже больше. У тебя всегда были большие расходы, и впредь их будет ещё больше. А мне кроме жилета, брюк и туфель ничего не надо.

— А о сутане ты забыл?

Карлос промолчал.

— На деле, тебя понять трудней, чем одной рукой разогнать всё воинство Коллиньи! Ты такой благочестивый, такой добрый христианин! Если бы ты был безмозглым грубым солдатом, как я, и имел бы в своём шатре пленного гугенота (такого красавца как моего), которому ты должен предоставлять стол и ложе. В таком случае мне было бы понятно, если бы некоторые вещи тебе не понравились, и даже к тебе приходили бы недостойные мысли, которых ты не захотел бы доверить даже духовному отцу!

— Да, брат, у меня были такие мысли, — быстро сказал Карлос.

Хуан вдруг подбросил широкополую шляпу и запустил пальцы в свою великолепную чёрную шевелюру. В прежние времена это было признаком того, что он намерен говорить серьёзно. Немного помолчав, он не слишком решительно начал — ибо перед интеллектом Карлоса он испытывал большое и искреннее благоговение, равно как тот уважал силу характера Хуана. Кроме того, Хуан с почтительностью признавал в младшем брате будущего священника.

— Брат Карлос, ты добр и благочестив, таким ты был с детства и поэтому тебе так к лицу звание священника. Ты встаёшь и ложишься, читаешь свои книги и произносишь молитвы, перебирая чётки, всё так, как тебе велено, и это для тебя самый подходящий образ жизни, как и для каждого, кто может этим удовлетвориться. Тебе нет никакого дела до греха и сомнений, и ты не впадёшь в противоречия и у тебя нет причин испытывать страх, но одно я тебе скажу, братишка, ты мало понимаешь, с чем приходится сталкиваться людям, которые уходят в большой мир, с чем приходится бороться, когда они видят вещи, которые не совпадают с той верой, которую тебе внушили с детства.

— Брат, я тоже живу в борьбе и страданиях, и я сомневался…

— Да, как сомневается церковник! Тебе стоит только вспомнить, что сомнение — грех, сотворить крестное знамение, произнести одно или два «аве», и сомнений как не бывало! Но совсем другое дело, когда искуситель является как ангел света, или верней, как образованный, утончённый и умный гугенотский аристократ с таким чувством собственного достоинства, какое может иметь лишь добрый католик, который ежедневно толкует тебе: ваши священники не лучше, чем они могут быть, церковь должна быть реформирована. И одному Богу известно, что ещё… что хуже безмерно… Ну, брат, если ты намерен проклясть меня с колоколом, свечой и распятием, то сделай это сразу. Я готов понести кару… только позволь мне сначала надеть шляпу — очень холодно.

За словом последовало дело.

Голос Карлоса, когда он отвечал, был едва слышен и прерывался от волнения:

— Вместо того, чтобы проклясть тебя, милый мой брат, я… я от души благословлю тебя… твои слова придали мне смелости говорить. И я сомневался… нет, почему же я не должен сказать правду — я считаю, что Сам Бог открыл мне, что многое из того, на чём основывается учение католической церкви, всего лишь повеления человека…

Дон Хуан вскинулся и изменился в лице. Его неясные свободолюбивые мысли даже отдалённо не приводили его к таким выводам.

— Что это значит? — он, не понимая, уставился на брата.

— Да то, что я теперь являюсь тем, кого ты назвал бы гугенотом.

Кости были брошены. Признание состоялось. Карлос, едва дыша, ожидал последствий, как человек, который поджёг шнур и ожидает взрыва в пороховой бочке.

— Да смилуются над нами все святые! — воскликнул Хуан.

После этого непроизвольного выкрика он затих. Карлос искал его взгляда, но он отвернулся. Наконец он пробормотал, царапая шпагой ни в чём не повинный ствол ближайшей оливы:

— Гугенот… протестант… всеми проклятый еретик…

— Брат, — сказал Карлос.

Он во весь рост встал перед Хуаном.

— Говори, что хочешь, упрекай и проклинай меня, но только говори мне это в лицо!

Хуан повернулся, прямо посмотрел в умоляющие глаза брата, и медленно, очень медленно опустил шпагу. Ещё миг длилось сомнение, потом он протянул Карлосу руку:

— Пусть проклинает тебя, кто хочет, только не я, — проговорил он.

Карлос обеими руками схватил протянутую руку брата и сжал её так истово, что перстень с алмазом глубоко врезался в его ладонь, и с неё закапала кровь.

Оба долго молчали. Хуан от изумления и потрясения, Карлос из чувства глубокой благодарности. Он принёс признание, и брат всё-таки не отверг его.

Наконец Хуан медленно, в явной растерянности произнёс: