Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 1

Мрачный тёмный день продолжался. По природе робкий, впечатлительный, даже боязливый, Карлос заполнял время тем, что говорил со слугами, просматривал счета, смотрел загоны с телятами и овцами, в общем, делал всё что угодно, чтобы только не остаться наедине с собой. Долорес, которая любила его как собственного сына, не дала себя обмануть. Какая-нибудь незначительная неприятность не могла быть причиной смертельной бледности молодого господина: она видела его беспокойство, его волнение и нервозность. Он говорил короткими отрывистыми фразами, не слушал собеседника и временами надолго погружался в мрачное молчание. Но Долорес была умной женщиной, столь же любящей, как и верной, поэтому хранила молчание и дожидалась своего часа.

Карлос заметил, что она пытается его утешить. Когда перед наступлением вечера он вернулся после беседы с Диего насчёт продажи пробковой древесины мавританскому скупщику, и увидел на столе тщательно закупоренную бутылку с вином и рядом чашу, сразу понял, откуда она взялась. Его отец оставил в погребе небольшой запас изысканного хереса. Эту память о счастливых временах, которую Долорес хранила наравне с прочими ценностями, она выдавала редко и скупо. Видимо она полагала, что сеньор дон Карлос в этом сейчас нуждается. Тронутый её ненавязчивой преданностью, он бы несомненно попробовал этого вина, но не мог заставить себя пить или есть в одиночестве, и он знал, — если пригласит Диего или Долорес составить ему общество, его сочтут обезумевшим.

Отодвинув вино в сторону, Карлос взял лист бумаги и чернильницу, но на работе сосредоточиться не смог. Вместе с тишиной и одиночеством вернулось и сознание постигшего его большого несчастья. Карлос плакал долго, и слёзы принесли ему некоторое облегчение. Со времён детства у него не было таких слёз. Приближающиеся шаги привели его в себя. Устыдившись, Карлос быстро встал и подошёл к окну, чтобы в свете сгущающихся сумерек защитить себя от посторонних глаз. Вошла Долорес.

— Сеньор, — сказала она, подходя ближе, — может быть, Вам было бы угодно посмотреть на севильян, которые прибыли вместе с Вашим благородием. Они бранят маленького погонщика мулов и грозят отнять у него поклажу.

Сопровождавшие обозы из городов Ла-Манчи и прочие погонщики мулов, пересекавшие холмистые местности Сьерра-Морены и следовавшие затем в Андалузию, обычно проходили мимо замка и нередко пользовались его гостеприимством.

Карлос тотчас последовал за Долорес.

— Где этот мальчик?

— Он не мальчик, сеньор, он взрослый мужчина, только маленького роста, и, если я не ошибаюсь, по силе духа превосходит двоих, хотя бы они и были выше его ростом.

Оценка Долорес оказалась верной. На лужайке позади жилых строений, где круто в гору поднималась хорошо натоптанная тропа, стояло около дюжины копьеносцев из Севильи, большинство из которых были выходцами из низших слоев общества. Посреди них около переднего из трёх мулов стоял погонщик. Одну руку он положил на шею животного, другую поднял в призывном жесте, вероятно, чтобы придать своей речи больше убедительности.

Это был маленького роста, худенький, очень темпераментный человек, с головы до ног одетый в кожу. Его мулы были хорошо навьючены — на каждом по три больших мешка, два по бокам, и один на спине. Животные были хорошо ухожены и не казались переутомлёнными, мало того, сбруя на них была украшена всевозможными побрякушками и кисточками.

— Вы знаете, друзья мои, — услышал Карлос его звонкий голос, — тюки погонщика — это как знамя для воина. Честь погонщика — защитить свою поклажу. Нет-нет, требуйте у него золота или его крови, но не трогайте его тюков, если вам дорога ваша жизнь!

— Мой доблестный друг, Ваши знамёна здесь будут в полной неприкосновенности, — улыбнулся ему Карлос.

Погонщик повернул к нему своё оживлённое умное лицо, поклонился и поблагодарил за заступничество.

— Как Ваше имя и куда держите путь?

— Я Хулио, Хулио эль Чико (т. е. Хулио Низкорослый), так меня зовут люди — Ваше благородие видит, что я невелик ростом. Я иду из Толедо.

— В самом деле? Какой же Вы везёте товар?

— Кое-какие предметы, которые малы по объёму, но тем не менее весьма драгоценны. Я везу их купцу в Севилье, его имя Мигель де Эспиноза, может быть, Ваше благородие слышали о нём? И ещё я везу новый вид зеркал очень искусной работы и при том правдивые, как лучшие зеркала из стали.

— Я хорошо знаком с торговыми делами Эспинозы, я долго жил в Севилье.

С неожиданно резкой болью в нём ожило воспоминание обо всех тех красивых безделушках, которые он покупал у него для донны Беатрис.

— Следуйте за мной, мой друг, я за угрозы этих грубиянов воздам Вам хорошим ужином. Андрес, возьми на себя уход за мулами, это всего лишь небольшое воздаяние за совершённый в отношении их хозяина грех!

— Стократная благодарность, сеньор. Но если Ваше благородие будут ко мне благосклонны, а друга Андреса это не оскорбит, то с Вашего позволения я хотел бы взять на себя уход за своими животными. Мы с ними старые товарищи, они знают мои привычки, равно как их привычки известны мне.

— Как Вам больше нравится, мой друг. Андрес покажет Вам конюшни, а я распоряжусь, чтобы Вас обеспечили всем необходимым.

— Я опять-таки приношу Вашему благородию свою искреннюю благодарность!

Карлос вернулся в дом, отдал Диего необходимые распоряжения и опять оказался один на один со своим одиночеством и со своими невесёлыми мыслями.

Карлос опять остался наедине со своей болью, и случилось, что когда он закрыл за собой дверь, он понял — в нём что-то переменилось. Так бывает, когда вмешательство извне на время прерывает горькие размышления, когда тоска возвращается, и становится видно, что она уже далеко не так беспросветна.

Только теперь Карлос осознал, какими низкими были те поступки, которые он был готов совершить. Он не только измыслил предательство и подготовился к его исполнению, но тем, что склонял на свою сторону симпатии донны Беатрис, уже совершил предательство! Дало бы небо, чтобы это ещё можно было исправить!

Хотя прошли лишь часы с тех пор, как его лучшее «я» взяло верх в его душе, ему казалось, что времени прошло гораздо больше. Он уже мог оценить свои намерения со стороны, и теперь низость его поступка предстала пред ним в удручающе-ярком свете. Он, который тешился мыслью, что внутренне настолько же благороден, насколько благородно его происхождение. Он, дон Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя — абсолютно непогрешимый, у которого никогда не было причин испытывать стыд, теперь в одиночестве краснел и от отвращения к самому себе закрывал лицо, когда перед его духовным взором во всей полноте встала вся мерзость поступка, который он собирался совершить. Он не мог бы вынести чьего-нибудь презрения, но разве не хуже в тысячу раз быть вынужденным презирать себя самого?