Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

Ему многие были обязаны, когда по требованию русского правительства их высылали или привлекали к суду. Прекрасный оратор, великолепно владевший французским языком, он умел производить огромное впечатление в своих выступлениях на судах и держался с необыкновенным достоинством в переговорах с властями. Ему удалось провести много блестящих дел не только во Франции, но в Италии, Бельгии, Швейцарии, имевших общеевропейское значение.

Когда я объяснил Рубановичу, с которым был в хороших отношениях, в чем дело, он меня спросил, хочу ли я мирно уладить это дело — теперь же уехать из Франции и потом через некоторое время добиться возвращения, или хочу рискнуть защищаться и идти до конца навстречу всем последствиям отказа уехать. Я, конечно, сказал, что готов самым резким образом поставить свою защиту и довести дело до конца. Мы тотчас же отправились в редакцию «Л'Юманите» переговорить прежде всего с Жоресом [67]…

На следующий день Жорес был у председателя совета министров Комба и предупредил его, что социалистические депутаты внесут в парламент запрос, если я буду выслан из Франции.

Когда из полиции на другой день от меня снова потребовали, чтобы я немедленно уехал из Франции, я категорически заявил, что не поеду и что, если желают, то могут меня арестовать. Но арестовывать меня полиция не хотела, и сама мне предложила просить об отсрочке месяца на два для устройства своих дел. Но, по совету Жореса, я отказался это сделать.

…Французские социалисты по поводу моего дела начали вести целую кампанию вообще против русского правительства. В случае приведения в исполнение моей высылки предстояла, очевидно, еще большая кампания.

Попытка выслать меня из Франции осложнялась еще следующим обстоятельством.

В это время правительство Комба проводило свой знаменитый антиклерикальный закон. Он мог пройти в палате только при поддержке Жореса и его партии. Достаточно было Жоресу и его товарищам по какому-нибудь вопросу вотировать против правительства — и оно бы пало, а вместе с тем был бы провален столько лет подготовлявшийся закон против конгрегаций. Вот почему, между прочим, французское правительство и не решилось настаивать на моей высылке.

…Я спокойно продолжал жить в Париже. К лету я уехал в Анемас, французский городок, в получасе ходьбы от Женевы.

…В самом начале августа — в это время парламент в Париже был уже распущен, а закон о конгрегациях уже прошел, — я случайно узнал, что в местной анемасской полиции был получен приказ из Парижа о моем аресте. Оказывается, французское правительство под давлением русского решилось, воспользовавшись летним затишьем, привести в исполнение свое решение о моей высылке.

Я уже видел полицию, которая шла в наш дом, но вовремя успел скрыться в горы через Салев. Меня продолжали искать в окрестностях Анемаса, а я пешком отправился в Париж. Садился только на маленьких станциях и снова высаживался, подъезжая к большим городам. Благополучно прибыл в Париж и несколько дней скрывался там. Я знал, что полиция меня ищет. Я решил уехать тайно в Англию и там переждать глухое каникулярное время и вернуться во Францию после того, как будет открыт парламент.

Вскоре после убийства Плеве [68]в России началась так называемая весна».

Преемником Плеве явился Святополк-Мирский [69]. Я был уверен, что он — не Плеве и ни в коем случае не будет настаивать перед французским правительством на требовании, сделанном по личному приказу Плеве незадолго до его смерти, о моей высылке из Франции.

…Когда осенью снова собрался французский парламент, я вернулся в Париж. Здесь я опять стал выступать во французской печати и издавал «Былое». Французская полиция меня больше не тревожила, и с тех пор никто никогда не напоминал мне о существовании постановления о моей высылке, хотя приказ о ней никогда не был аннулирован.

«Весна» в России — Мой отъезд с чужим паспортом в Россию

С 1902–1905 гг. в России гремела «Боевая Организация» [70]партии эсэров. Имена Карповича, Балмашева [71], Гершуни, Каляева [72], Сазонова [73]были у всех на устах. Террористические удары встречались во всех слоях общества с энтузиазмом, и они имели не только русское, но и общеевропейское значение.

…Я не верил в целесообразность эсэровских планов касательно народных революционных движений, при которых политический террор играл бы служебную роль.

Вот почему до убийства Плеве я был защитником «Боевой Организации» эсэров и только требовал систематичности в ее деятельности и угроз лично по отношению к царю до тех пор, пока правительство не откажется от тогдашней его реакции.

После же убийства Плеве, когда началась «весна», я стал настаивать на том, что необходимо — быть может, даже и не распуская «Боевой Организации» — обратиться к правительству с предложением перемирия.

…Летом 1905 г. появились первые слухи об организации Государственной Думы. В обществе было сильное оживление.

Тогда я стал еще с большей решимостью настаивать на том, что террористы должны начать переговоры с правительством.

…В августе, сентябре, октябре в России происходили события огромной важности. С каждым днем во мне возрастала уверенность, что старая Россия умирает и нарождается новая Россия, несмотря на все упрямство власти.

События половины октября 1905 года доходили до нас, за границу, урывками. Телеграф работал неисправно. Наконец был получен по телеграфу текст манифеста 17 октября [74]. Судя по ходу событий, я его ждал. Через час я уже сложил свои вещи и пошел прощаться с моими друзьями, чтобы в тот же день выехать в Россию.

…Я знал, что на границе меня пропустить не могли, если бы я явился под своим именем. Ареста я не боялся, но арест для меня был бы более выгоден в Петербурге, чем на границе. Поэтому я взял чужой паспорт и с ним поехал в Россию через ст. Вержболово.

В Вержболове на вокзале было необыкновенное оживление. Там, на границе, отразилась, конечно, вся та нервная жизнь, которая в этот момент охватила и Петербург, и всю Россию. В общей суматохе я проехал благополучно и на следующий день поздно вечером был в Петербурге с чужим паспортом в кармане.

Итак, я — снова на родине после 15 лет эмиграции!

В Петербурге снова под своим именем

Прошло несколько дней. Я перевидал много знакомых, с кем условился на случай своего ареста насчет своих дел, кому надо — выяснил мою политическую позицию и решил легализироваться, т. е. перестать скрываться, не прописываясь. Кроме одного-двух человек, не было никого, кто бы одобрял это мое решение. Наоборот, мне предлагали паспорта, деньги и убеждали, пока не выяснятся обстоятельства, снова уехать или за границу или, по крайней мере, в Финляндию. Только П. Б. Струве [75]говорил, что уезжать не надо, и вообще одобрял мой приезд в Россию.