Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

«Конечно, мы унизились, идя на суд с Бурцевым. Это недостойно нас, как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится и унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, — ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов отступиться от своего мнения и отказаться от суда».

«Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого»

Суд — Обвинение Чернова и мой ответ — Рассказ о свидании с Лопухиным — Обвинения Азефа по указаниям охранников — Отношение непартийной публики к Азефу

Первое заседание суда состоялось на квартире Рубановича. Обвинителями против меня выступили Чернов, Натансон и Савинков.

От имени своих товарищей Чернов прежде всего поставил мне вопрос, даю ли я слово, в случае, если суд признает меня виновным, прекратить кампанию против Азефа?

На его вопрос я ответил, что, если даже суд признает, что мои обвинения Азефа неосновательны, а я буду все-таки убежден, что Азеф — провокатор, то я и тогда не прекращу своей борьбы с ним. Чернов и Натансон — они все время действовали солидарно, когда приходилось выступать против меня — резко запротестовали против этих моих слов и говорили, что я срываю суд, что при этих условиях суд не имеет смысла и т. д.

После горячих споров я сделал такого рода заявление, удовлетворившее моих обвинителей: если суд признает мои обвинения недоказанными, а я останусь при своем убеждении, что Азеф — провокатор, то я при каждом моем выступлении против него буду обязан упоминать, что суд высказался против меня, и в то же самое время я предоставляю эсэрам право на мою дальнейшую агитацию против Азефа реагировать против меня всеми способами — вплоть до убийства меня.

Приступили к разбору дела.

Первым говорил Чернов. Он говорил в продолжение почти четырех часов.

Прежде всего он изложил биографию Азефа. Он говорил о нем, как об одном из создателей партии эсэров и главном ее деятеле и как об организаторе целого ряда политических убийств — Плеве, великого князя Сергея — и как участника покушения на царя. Затем рассказал, сколько было попыток со стороны департамента полиции бросить тень на Азефа, и по пунктам опровергал серьезность всех моих обвинений.

Кончая свою обвинительную речь, Чернов от имени партии обратился к суду с просьбой категорически обвинить меня в клевете.

После Чернова говорил я.

Я подробно рассказал о моей борьбе с провокацией, об источниках моих сведений, о Бакае, о свидании его с Батаевым, о его переписке с Доброскоком, о встрече с Донцовым, о моем свидании с Д. в Швейцарии и т. д. Затем стал критиковать доводы Чернова.

Кончив это, я сказал суду, что у меня есть еще кое-что по делу Азефа, но что это я могу сообщить только в том случае, если представители эсэров не воспользуются никогда моим рассказом иначе, как с согласия суда. Суду же я предоставлял право делать из моего сообщения все, что ему угодно, но только я просил предварительно сообщить мне о том, что он считает нужным с ним сделать.

Это мое условие было принято, и суд таким образом взял на себя ответственность за то, что тайна эсэрами будет сохранена.

Тогда я стал подробно рассказывать о моей встрече с Лопухиным. Я никогда в моей жизни не говорил перед такими внимательными слушателями, как в этот раз. Я видел, что мои слушатели были поражены рассказом и ждали всего что угодно, но только не этого. Меня не прерывали. Я чувствовал, как глубоко все взволнованы и как все боятся своим волнением нарушить тишину.

Когда я повторил слова Лопухина «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа я видел несколько раз!» — все враз заговорили и встали со своих мест.

Взволнованный Лопатин, со слезами на глазах, подошел ко мне, положил руки мне на плечи и сказал:

— Львович! Дайте честное слово революционера, что Вы слышали эти слова от Лопухина…

Я хотел ему ответить, но он отвернулся от меня, как-то безнадежно махнул рукой и сказал:

— Да что тут говорить!.. Дело ясно!

Я возобновил свой рассказ. В одном месте Савинков прервал меня и сказал:

— Владимир Львович, ведь вам Лопухин говорил еще вот что…

Тут, как ужаленные, вскочили Чернов и Натансон. Они буквально набросились на Савинкова:

— Как, Вы знали о свидании с Лопухиным и не сказали нам?!

Савинков им объяснил, что я ему все рассказал в день моего приезда в Париж после свидания с Лопухиным, но что я взял с него честное слово молчать, и он поэтому не мог нарушить свое слово.

Я продолжал свой рассказ.

Но всем казалось, что, очевидно, ничего нового я им уже больше не скажу. Никто и не мог и не хотел соблюдать ту тишину, которая перед тем только что тут стояла.

Всем хотелось скорее разойтись. Все чувствовали себя утомленными от всего, что они слышали. Я посмотрел на старика Кропоткина. Он, как судья, ни одним жестом, ни одним словом не выказал мне сочувствия, но я чувствовал, что он весь на моей стороне.

Среди моих обвинителей было сильное смущение. Как-то неестественно вышло восклицание у Натансона:

— Ваш рассказ подсказал Лопухину имя Азефа! Лопухин — бывший директор департамента полиции. Он воспользовался вашим рассказом и подтвердил старую клевету на Азефа…

Суд заседал почти весь октябрь месяц. Заседания происходили почти ежедневно, и иногда даже не один раз в день.

Судьи допрашивали и меня и других свидетелей по всем самым интимным вопросам. Никто не отказывался отвечать ни на какие вопросы. Все чувствовали, что решается не личный мой вопрос и даже не вопрос об Азефе, а что-то гораздо более важное.

Эсэры в самых радужных красках продолжали рисовать роль Азефа, как революционера, и ни на одну минуту не допускали мысли, что я прав.

Кроме Чернова, о деятельности Азефа, как террориста, много говорил Савинков. То, что на суде он говорил об Азефе, он сформулировал сейчас же после суда, когда маска с предателя была сорвана, но именно таким языком он о нем говорил и на суде.

Вот несколько отрывков из заявления Савинкова.

«Азеф состоит членом партии с самого ее основания; он знал о покушении на харьковского губернатора князя Оболенского (1902 г.) и принимал участие в приготовлениях к убийству уфимского губернатора Богдановича (1903 г.). Он руководил с осени 1903 г. Боевой Организацией и в разной степени участвовал в последующих террористических актах: в убийстве министра внутренних дел Плеве, в убийстве великого князя Сергея Александровича, в покушении на великого князя Владимира Александровича, в покушении на петербургского генерал-губернатора ген. Трепова, в покушении на киевского генерал-губернатора Клейгельса, в покушении на нижегородского губернатора генерала барона Унтерберга, в покушении на московского генерал-губернатора адмирала Дубасова, в покушении на министра внутренних дел Дурново, в покушении на офицеров Семеновского полка генерала Мина и полковника Римана, в покушении на заведующего политическим розыском Рачковского, в убийстве Георгия Гапона, в покушении на командира Черноморского флота адмирала Чухнина, в покушении на премьер-министра Столыпина и в трех покушениях на царя. Кроме того, он заранее знал об убийстве Татарова, об убийстве генерала Сахарова в Саратове, об убийстве петербургского градоначальника генерала фон-дер-Лауница, об убийстве главного военного прокурора генерала Павлова, о покушении на великого князя Николая Николаевича, о покушении на московского генерал-губернатора Гершельмана и т. д.