Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

Он был членом Центрального Комитета и принимал участие во многих крупных революционных предприятиях и в обсуждении всех без исключения планов, в том числе планов московского, свеаборгского и кронштадтского восстаний.

Ввиду таких фактов биографии Азефа Центральный Комитет считал себя вправе не придавать существенного значения указанным слухам (между прочим, моим обвинениям) и цитированным письмам (указавшим на Азефа, как на провокатора): он склонен был усматривать в них интригу полиции. Полиции было выгодно, конечно, набросить тень на одного из вождей революции и тем лишить его возможности продолжать свою деятельность. Такого мнения держалось большинство товарищей. Меньшинство товарищей, не веря однако в полицейскую интригу, тем не менее далеки были от заподозревания Азефа в провокации. К последним принадлежал и я.

Я был связан с Азефом дружбой. Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас.

Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта.

Я видел его на работе. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его спокойное мужество террориста, наконец, его глубокую нежность к семье. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером и твердым, решительным человеком.

Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним…

Быть может, не все одинаково любили его, но все относились к нему с одинаковым уважением. Было невероятно, что все товарищи могли ошибаться!»

С особым подчеркиванием сообщили эсэры на суде об участии Азефа в покушении на цареубийство в 1908 г. Вместе с Савинковым, Карповичем и др. Азеф организовывал покушение на царя на пароходе «Рюрик». Если бы Азеф и хотел потом предотвратить это покушение, он уже не мог бы это сделать, говорили эсэры.

На суде было констатировано, что и раньше не раз Азефа обвиняли в провокации, но на это эсэры не обращали должного внимания.

Так, еще в 1903 г. в Петербурге молодой революционер Крестьянинов от одного знакомого рабочего, оказавшегося потом сыщиком, получил определенное указание, что Азеф — провокатор. С помощью Рубакиной он поднял вопрос об Азефе. Эсэры и члены редакции «Русского Богатства», между прочим Пешехонов [121]разбирали дело и пришли к заключению, что обвинения Азефа ни на чем не основаны и являются только происками охранки. Азеф плакал, оскорбленный гнусным обвинением в провокации. Его утешали и обвинителей заставили отказаться от их обвинения.

В 1905 г. Меньшиков [122]через эсэра инженера Ростковского передал эсерам анонимную записку о том, что в их партии есть два шпиона: Азеф и Татаров [123]. Татарова эсэры изобличили и убили, но решили, что (на этом особенно настаивал Чернов на моем суде) департамент полиции сознательно выдал эсэрам Татарова, чрезвычайно важного провокатора, только для того, чтобы «бросить тень» на Азефа.

В 1905 году такие же прямые указания на Азефа, как на провокатора, были получены от одного охранника в Саратове, в связи с приездом туда Брешковской [124]и в 1906 году — в Одессе через Тютчева [125]. До эсэров тогда же дошли слухи и о том, что однажды это было уже в 1906 году, Азеф был охранниками арестован, но после каких-то переговоров выпущен.

Все эти факты в свое время были известны эсэрам лучше, чем нам, но они от них отмахивались и не обращали на них никакого внимания.

О них Чернов на суде много говорил и видел в них лишь попытки департамента полиции скомпрометировать Азефа. Он изумлялся, как для нас не ясны эти тонкие интриги охранников.

На суде я приводил несколько примеров того, как на многих, лично не знавших Азефа, он часто оставлял впечатление преступника и шпиона.

Назначаются свидания в Петербурге с представителями эсэров, приехавшим из-за границы. Встречаются там с незнакомым Азефом и сразу наотрез отказываются с ним говорить. В тревоге идут к тем, кто дал адрес для свидания, и говорят: вы к кому нас послали? Ведь это — несомненный шпион!

«Когда Азеф, — говорит в своей книге Циллиакус [126], — явился по поручению эсэров в Финляндию, где он устроил грандиознейшую провокацию, то он произвел отвратительное, отталкивающее впечатление: круглый, шарообразный череп, выдающиеся скулы, плоский нос, невообразимо грубые губы, которых не могли прикрыть скудно взращенные усы, мясистые щеки, все расширяющееся от нижней части лба лицо, вообще чисто калмыцкий тип — все это не располагало в пользу таинственного незнакомца Ивана Николаевича.

Лица, снабжавшие Азефа рекомендательным письмом, очевидно, имели в виду возможность неблагоприятно личного впечатления. По крайней мере, в письме писалось: «Не цени собаку по ее шерсти», и тут же Азеф рекомендовался, как «выдающийся член партии».

На суде Чернов и сам не отрицал, что Азеф производил на незнакомых с ним лиц иногда тяжелое впечатление. Но, говорил он, «надо только хорошенько всмотреться в его открытое лицо, и в его чистых, чисто детских глазах нельзя не увидеть бесконечную доброту», а хорошо узнавши его, как его знал сам Чернов, «нельзя было не полюбить этого действительно доброго человека и нежного семьянина». Когда Чернов говорил нам все это, он как-то особенно самоуверенно рисовался своим тонким пониманием психологии.

На суде указывали на темные стороны жизни Азефа, но его защитники или отрицали эти факты или придавали им особое значение и объясняли, что все это Азеф делал из-за конспирации.

Впоследствии выяснилось, что в жизни Азефа не только всегда было много темного, что должно было его компрометировать и как революционера, и как человека, но что это темное видели и его товарищи эсэры. Но гипноз партийности, на который всегда были способны Черновы и Натансоны, заставлял их на все это закрывать глаза, и они рисовали Азефа, каким он нужен был для их партийных целей.

Допрос Бакая о его побеге из Сибири — Заключительная речь Савинкова на суде и мой ответ ему

На суд для допроса приглашали Бакая и некоторых других свидетелей. Судьи, по собственной инициативе, а еще чаще по просьбе эсэров, входили в мельчайшие подробности моей борьбы с провокацией. Старались в этой области не оставить ничего невыясненным. Защищая Азефа, эсэры хотели разоблачить интриги департамента полиции, направленные на то, чтобы скомпрометировать Азефа.

Они особенно подробно расспрашивали меня о моем отношения к Бакаю, о его побеге из Сибири, устроенном мной, средствах, которые я тратил на Бакая и т. д.

На суде, как и до суда, как только началось дело Азефа, я чувствовал к себе особенно злобное отношение со стороны Чернова и Натансона. Натансон и тут оставался тем же Натансоном, с каким мне пришлось столкнуться еще в Сибири в 1888 году. В отношении к себе в деле Азефа я не могу ни в чем упрекнуть только самого горячего защитника Азефа — Савинкова.