Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— Марк, может, Рита договорится в госпитале, чтобы нас на ночь здесь оставили? В городе не пристроиться.

— Не торчите возле машины, садитесь на заднее сиденье, — раздраженно буркнул капитан. — Свалились вы на мою голову. Я надеялся и Матвеева к вам отправить, а вы сами ко мне заявились…

Комбат недовольно ворчал, переживая, как бы этот «хвост» не испортил ему свидание. Минут через пятнадцать из здания вышла Рита. Она выглядела настоящей красавицей в подогнанной по фигуре офицерской шинели с погонами лейтенанта, в зимней офицерской шапке, кокетливо сидящей на ее голове. Только грубоватые, тяжелые сапоги на стройных ногах подтверждали, что дело происходит вблизи линии фронта, а не в армейском танцевальном ансамбле. Вся она светилась радостью от предстоящей встречи с Марком. Комбат вышел из машины, обнял Риту, что-то прошептал ей на ухо.

— Не волнуйся, сейчас всё решим, — уже убегая в госпиталь, прокричала Рита. Вскоре она вернулась с пожилым старшиной, который забрал солдат и повел их во двор.

Марк усадил Риту на переднее сиденье, завел машину, и они поехали к дому, где в раздельных комнатах на первом этаже устроилась Рита вдвоем с подругой — хирургом того же госпиталя. Ехать было совсем недалеко. Машину они поставили на заднем дворе и вошли в дом. Подруга как раз сменила Риту на дежурстве, и до утра комнаты оставались в их безраздельном распоряжении. Марк помог Рите снять шинель, скинул свою, но повесить её не успел, нежные руки обвили его шею… И дальше офицер уже не замечал ни времени, ни холода в нетопленой комнате, ни бесконечного рева грузовиков со снарядами, спешащих на позиции.

Рита, прижавшись к Марку и вытянувшись в струнку, чтобы быть вровень, целовала его губы, глаза, лоб, шею, что-то шептала, жарко дыша ему в ухо. Наконец оторвалась, подняла с пола его шинель, повесила рядом со своей. За руку повела его, безропотно следовавшего за ней, к окну, усадила на стул у большого обеденного стола. На улице заметно стемнело, Рита задернула плотные шторы, зажгла фитиль керосиновой лампы, и теперь они сидели, прижавшись друг к другу, в желтоватом, мерцающем, будто живом свете. При каждом движении Рита царапалась — задевала ордена, которые Марк, собираясь в поездку, навинтил на китель. Она расстегнула его китель и прижалась щекой к свежей офицерской рубашке. Марк задохнулся, сгреб Риту в охапку, легко встал, сделал несколько шагов в глубину комнаты и бережно опустил её на большую кровать, стоявшую вплотную к стене. Жаркий, сладкий вихрь закружил и понёс их…

Марк вынырнул из него, когда бледный свет ноябрьского утра уже просочился в щель меж стеной и шторой. Рита, прижавшись губами к его уху, что-то беззвучно шептала ему. Разобрать он ничего не мог, отстранялся от неё, но она закрывала глаза, снова настойчиво прижималась к уху и шевелила губами, бесконечно повторяя одно и то же. Наконец ему удалось заставить ее сказать вслух.

— У нас будет ребенок, в мае у нас родится сын или дочь. Представляешь, тогда, наверно, и война уже закончится. — Он ничего не мог ответить, только гладил её лицо и волосы. Его горло перехватило судорогой, и в этом возбуждении слились одновременно и страсть, и радость рождения, и победный конец войны. Конец войны, каким он может быть для него? Конец бесконечной цепи смертей, которые когда-то должны закончиться. И закончиться — только рождением. И это показалось Марку единственно возможным и таким естественным завершением кровавых лет.

Рите надо было спешить на дежурство. Они вместе заправили постель и теперь завтракали, сидя вдвоем за столом, так по-домашнему, как это только и могло быть до войны. Марк вдруг понял, что после завершения войны это ощущение семейной близости, отцовства станут главными в его жизни. Именно это придёт на смену высшему, но страшному смыслу его сегодняшней жизни на фронте.

Он подвез Риту к госпиталю, и она упорхнула из его рук в свою беспокойную госпитальную жизнь. Ефим с водителями уже прогуливались у входа в штаб, поджидая комбата. Вскоре подошел мрачный и раздраженный новенький лейтенант, за все время поездки не проронивший ни слова. Оставалось дождаться командира полка.

Совещание затянулось, они успели выкурить не по одной самокрутке. Наконец Батя вышел из штаба. Обе машины стояли уже на ходу, ждали его. Из любопытства он решил обратно ехать на «Хорьхе». Тронулись в четвёртом часу. Из города выехали быстро, торопились, пока не начало смеркаться. Чтобы сократить обратную дорогу, поехали через Эндцунен и Баллупенен. Машины петляли между холмов, вокруг кружились поля, вдалеке на юге синел большой лес.

Дорога огибала высокий холм, прижимаясь к нему вплотную. Перед крутым поворотом машины замедлили ход, и в этот момент с холма ударило несколько автоматов. Огонь велся прицельно сразу по обеим машинам. «Виллис», шедший первым, ткнулся в кювет и медленно сполз вниз по склону. «Хорьх» сначала газанул, пытаясь уйти от обстрела, но, едва набрав скорость, тоже съехал в кювет и перевернулся рядом с «Виллисом». К счастью, обе машины вырвались из сектора обстрела. Так что люди смогли выбраться из машин и укрыться за ними. Из засады продолжали стрелять, пули цепляли кузова машин, но людей, прижавшихся к земле, не доставали. Бате сильно придавило ногу, и передвигаться он не мог. Новенького лейтенанта тоже ранили, пуля сначала пробила бутыль с водой, рядом с которой он сидел, и затем вошла ему в правый бок. Вода из разбитой бутыли окатила офицера с ног до головы. Весь мокрый, он лежал в салоне «Хорьха» и не мог самостоятельно выбраться. Матвеев, раненный в плечо, выполз из салона и укрылся за машиной, зажимая рану, чтобы не истечь кровью. Капитан не пострадал и теперь лихорадочно пытался разобраться в обстановке:

— В засаду попали. Сейчас они прощупают ситуацию, выдвинутся на другую позицию и посекут нас из своих «шмайсеров». Надо их отпугнуть.

— Что делать, Марк? Командуй! — Ефим понимал, что медлить нельзя ни секунды.

— Некем командовать. Ты, да я, да мы с тобой. Бери два автомата, беги вот по той канаве за поворот. Там перейдешь дорогу и сзади скрытно поднимешься на холм. Как только увидишь немцев — стреляй! Только близко не подходи. Чтобы они не поняли, что ты один. Бей длинными очередями, постоянно меняй позиции. А я отсюда с Нефёдовым буду отстреливаться из пулемета и автоматов. Беги быстрей, пока они не подтянулись к нам. А то перестреляют, как уток на пруду.

Ефим сбросил шинель, один автомат закинул на плечо, другой взял в руку. Побежал по канаве, сначала легко, потом тяжелее — склон круто забирал вверх. Вскоре ему удалось скрытно перебежать дорогу. Поле по другую сторону от дороги успели перепахать под зиму. Бежать вверх по пашне было тяжело, влажная земля налипла на сапоги, вмиг ставшие пудово тяжелыми. Сердце бешено колотилось; казалось, будто оно вырвалось из груди и теперь бежит впереди Ефима, а он всё никак не может догнать его. Казалось, прошла вечность, пока Ефим добрался до гребня холма. Он огляделся, затем чуть спустился и увидел внизу немцев, которые мелкими перебежками меняли позицию. Немцы были рослые, в пятнистых маскхалатах, действовали они слаженно и грамотно, искали место, откуда могли достать русских, укрывшихся в мёртвой зоне в канаве за обочиной. Сверху Ефим как на ладони видел и немцев, и своих. Медлить было нельзя. Скрытно пробежав ещё метров сто, он упал на землю, нашёл хороший упор и выпустил длинную очередь. Перебежал на новое место и снова дал две длинные очереди. Немцы растерялись, залегли. Снизу низко зарычал ручной пулемёт комбата, рядом с ним затарахтели автоматы. Ефим жал и жал на спусковой крючок, пока не кончились патроны. Он отложил автомат и тут же выпустил длинную очередь из второго. Немцы вскочили, слаженно перевалили через небольшую складку местности и исчезли из поля видимости. Стрельба с их стороны прекратилась. Марк продолжал стрелять из пулемёта, но и у него закончились патроны. Всё стихло. Ефим, пригибаясь, побежал вниз, к ложбинке. Немцев нигде не было видно. Он прошёл ещё ниже, нашёл брошенный ранец, разорванный медицинский пакет, окровавленные бинты. Внимательно всё осмотрел, забрал ранец, спустился ниже, перебежал дорогу, рванул к машинам и без сил рухнул на землю.