Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— Немцы ушли. Слышишь, Марк, они ушли. Мы их перехитрили.

— Что за группа, сколько их, видел?

— Хорошо видел. Похоже, это диверсионная группа… Пять человек в спецснаряжении. На запад ушли. Одного я зацепил. Там упаковка от индивидуального пакета валялась, бинты окровавленные. Еще ранец они бросили, вот он… Больше никаких следов не оставили. — Ефим никак не мог отдышаться.

— Ефим, давай сюда ранец, посмотрим позже. «Хорьху» каюк, придется здесь бросить. Надо быстро завести «Виллис». Матвеев серьезно ранен, а с лейтенантом совсем беда… Да и Батя сам идти не может. Давайте с Нефёдовым заводите «Виллис».

К счастью, Сергея Нефёдова пуля лишь слегка зацепила. Втроём им удалось выкатить «Виллис» из кювета. У везучего Нефёдова машина завелась с первой попытки. Батю усадили на первое сиденье, раненый лейтенант и Матвеев полулежали на заднем. Ефим кое-как устроился в багажнике. Разместились, и машина помчалась в сторону Толльминкемена. Если Матвеев страшно матерился, что его машину бросили на дороге, и грозился вернуться за ней, сбежав из госпиталя, то раненый лейтенантик бредил в полубессознательном состоянии:

— Намокли письма… Они найдут эти мокрые письма…. Они всех арестуют… всех… — монотонно повторял он и снова впадал в забытье. Что это за письма и кто их найдёт, так никто и не понял.

По дороге завезли раненых в ближайший медсанбат в Баллупёнен. Там сразу же осмотрели повреждённую ногу полковника. Перелома не было, и Батя ложиться в госпиталь отказался наотрез.

Когда машина подъехала к железнодорожному вокзалу Толльминкемена, совсем стемнело. Командира полка под руки отвели в штаб, а Нефёдов повёз комбата и сержанта в расположение второй батареи. Ефим разбирал содержимое немецкого ранца и думал о раненом лейтенанте, никому не известном, который случайно отправился с ними в эту поездку и пулю в бок поймал случайно, и все о каких-то письмах беспокоился, может, в свой последний, предсмертный час. Убили бы его на старом месте, среди однополчан, так хоть память о нём сохранилась бы… Вот так — жил человек, и нет его, не успел корни пустить, зацепиться в новом полку. А Марк всё никак не мог отойти от горячечного возбуждения схватки. Он понимал, что в конечном счете все в мире рушится, нет ничего вечного, тем более в отношениях между людьми. Как научиться жить и любить с осознанием незащищенности своей любви, хрупкости и конечности всего, что ты любишь? Но после нескольких часов счастья с Ритой в возможность собственной гибели, даже случайной, поверить было невозможно.

— Подумай только, Ефим, они километров на двадцать углубились за линию фронта. Что это за группа такая? И раненого забрали, и ушли легко.

— Похоже, это разведгруппа… Скорее всего парашютно-танковой дивизии «Герман Геринг». Все говорят про неё… — рассматривая бумаги из ранца, ответил Ефим. — Да и местность им эта, видать, хорошо известна. Матёрые ребята, я такого обмундирования сроду не видывал.

— Ну что ж, значит, и мы не лыком шиты, если отбились. Не всякому зверю мы по зубам. А то попривыкли за полмесяца к спокойной жизни, вот и нарвались. Давай сюда ранец, сам посмотрю. — Капитан лихо вскочил на крыльцо.

Вскоре Ефим уже входил в дом, где они квартировали с Колькой и Иосифом. В темноте коридора нащупал ручку двери, шагнул в комнату, скудно освещённую жирным светом от фитиля самодельной коптилки. В комнате было тепло, и в печке ещё трещали дрова. Народу прибавилось, в углу на нарах, набросав на доски собранные по дому тряпки, устроились два батарейца. Петруха Тихий — заряжающий, с огромными, тяжеленными руками, почти оглохший после тяжёлой контузии, уже спал. С краю сидел и о чем-то говорил с Колькой Гриша Абрамов — странный парень, маявшийся по расчётам батареи, пока не прибился к ним месяц назад. Щуплый, небольшого росточка, подвижный как ртуть и выносливый, он ни в какую не хотел притрагиваться ни к оружию, ни к снарядам, переносил их только в ящиках, постоянно молился и толковал, что его вера не позволяет прикасаться к орудиям убийства. В другом месте его давно бы затуркали или арестовали, но возле Кольки и Иосифа он всё-таки мог выжить. Когда он в первый раз отказался перетаскивать снаряды, все обозлились и едва не поколотили его. Но Колька спокойно рассудил, что теперь им будет легче, у них появился большой специалист по копке окопов и укрытий. И правда, никто в полку не мог так мастерски и выносливо орудовать лопатой, как рядовой Абрамов. Ну, а дергать за шнур по команде «выстрел» или стрелять из винтовки для артиллериста на войне не главное. Главное — окапываться.

Ефима стали расспрашивать о поездке. Он подробно рассказал о городе, медсёстрах и дороге, но о засаде, в которую они попали, молчал. По котелкам собрали остатки каши, вся она досталась Ефиму, вместе попили кипятку, настоянного на смородиновых листьях. Он еще хотел поговорить с Колькой, но усталость опрокинула его в тяжёлую дрёму, сквозь которую он слышал бесконечный разговор Кольки и Абрамова.

— Гриша, а как ты в своей деревне вдруг стал баптистом? — с подковыркой спрашивал Николай. На что Абрамов совершенно серьёзно отвечал:

— Православные мы, но священников наших забрали, церковь поломали, а молиться-то нам надо. А баптистам ни церкви большой, ни икон не надо, вот и стали молиться да Евангелие читать по домам. Без Бога же нам никак нельзя.

— Ну а чем ваш баптистский Бог отличается от нашего православного?

— Ничем не отличается. Бог-то — он один, — уверенно отвечал Григорий.

— Тогда, может, он добрей, чем наш православный?

Здесь Абрамов основательно задумался.

— Нет, не добрей. Бог он и есть Бог. Через два года батьку нашего и дядьку с соседом арестовали и свезли в район. Били, требовали от Бога отречься. Батька с дядькой не отреклись, их и порешили. И Бог не спас. Сиротами нас четверо у мамки осталось. А сосед наш, так он через два месяца вернулся домой, только больше Евангелие уже не читал.

— Гриша, а в чём смысл твоего отказа стрелять? Не ты, так другой стрельнет… Война и не заметит отсутствие бойца Абрамова.

— Душа моя спасётся, вот в чём смысл для меня, спасение души. Что не совершу я греха смертного. А для других, может, и ничего не значит. А может, и значит. Ведь если бы и ты, и он, и они на той стороне отказались стрелять, то и война остановилась бы. Может, когда так и будет, войну объявят, а никто на неё не явится, оружие в руки не возьмёт. И не будет войны. А так вы — пушечное мясо войны, вы личный состав, в котором и личного-то ничего нет. Вы пешки мелкие… Записали вас, следом списали, и снова новых записали, и снова списали. И кто те списанные, кроме Бога, и не узнает никто.

Рассуждения эти заставили Кольку тяжело задуматься. Он интуитивно понимал их глубину, но и согласиться с тем, что ни от кого из них ничего не зависит, не мог. Зависит, не может не зависеть, всё идет от людей. И доброе и злое, и Бог действует через людей, посылая тех, кто способен спасти в самые отчаянные ситуации. Спасают страну, армию, полк, своего товарища — солдата или безвинную, беззащитную лошадь. Спасает только человек.