Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— И что, немки соглашались, никто не послал тебя к чёрту, — недоверчиво спрашивали батарейцы, — прямо ждали они тебя с нетерпением?

Сержант, раззадоренный вопросом, пустился в подробности.

— Попробовали бы они отказать. Одна было заартачилась, я ей с ходу пистолет в рот сунул, так сразу стала сговорчивей. Лежала молча, зубы ей стволом пересчитал, а как кончил, так ещё и щеку прострелил, чтоб запомнила, кто тут теперь хозяин. А другая стала отбиваться, руками махать, так я пистолетом дал ей по голове да придушил слегка, и всё пошло по-моему. Она под конец очухалась, начала орать что-то, ну и придавил я её от греха подальше.

Поняв, что сболтнул лишнего, сержант сменил тему, опять начал разговор про подбитые немецкие пушки. Колька застыл, глаза его налились кровью. Он подошёл сзади к рассказчику, схватил его двумя руками за шиворот, так что ворот гимнастерки тугой петлёй охватил шею, рывком поднял с лавки. Вместе с Ефимом они подтащили сержанта к дверям и пинками вытолкали из дома. Следом выбросили его рюкзак и шинель. В комнате после дурацкого веселья повисло тягостное молчание, будто машина на ходу уткнулась в стену. Ощущение было, что они не чай пили, похохатывая, а дерьмо хлебали и теперь не могут отплеваться. Солдаты замолчали и разбрелись по углам. Колька с Ефимом сидели на нарах рядом, говорили о случившемся.

В разговор вмешался Иосиф:

— Как думаешь, Ефим, это правда или болтовня?

— Судя по его дружку Романенко, скорей всего, правда. Дерьмо при случае всегда на поверхность лезет. Война всё дозволяет и всё спишет.

— Нет, ребята, тут всё сложней. — Колька покачал головой. — Дело не только в немках… Тоже мне, сволочь, нашёл способ отомстить… Помните, как перед наступлением в Белоруссии освободили мы из теплушек женщин, угнанных со Смоленщины. Так были козлы, которые их насиловали. Своих же баб насиловали. И наш Романенко там отметился. Много звериного в человеке… Для таких нужна внешняя сила, сдерживающая зло. Если совести нет, веры и страха божьего нет, тогда воля нужна, приказ нужен железный. А то сейчас разведётся мстителей…

— А чего же наши командиры молчат?

— А то и молчат наши командиры, что их командиры тоже молчат, и так до самого верху. Видать, выпустить дьявола наружу хотят, обозлённости им нашей не хватает. — Колька вспомнил, как им в октябре перед наступлением зачитывали листовку со статьёй Эренбурга, где в каждой строке был призыв «Убей немца!». — Это понятно, когда война шла на нашей территории, а сейчас-то уже пошла германская земля. У ребят и так душа горит, а тут еще бензинчику подливают.

— Да уж, Колька, всё как по-писаному: кому война, а кому мать родна. Кабы не пули, голодуха да нужда с подтиркой на морозе, то это не война бы была, а так, прогулка по лесу.

В сочельник, по старому стилю 24 декабря, весь расчёт второго орудия отправили на разгрузку снарядов. В доме никого не осталось. Отца семейства немцев Ефим отвёл к комбату, тот хотел уточнить информацию по дорогам, ведущим из посёлка к Роминтенской пуще. Мать с детьми возилась то в сарае, то во дворе. Ефим, уходя, попросил её протопить печь, и она время от времени заходила в дом подкинуть дров.

В один из заходов, улучив момент, она проскользнула в дальнюю комнату, подняла половицы у стенки, вынула крайнюю потайную доску. Из-под пола достала сверток и Библию. Прижав всё это к груди, она уже вышла во двор, когда к изгороди подошёл сержант Романенко. Заметив немку, выходящую из дома с прижатым к груди свёртком, он подскочил к ней, выхватил свёрток, ударил женщину кулаком в лицо. Она не упала, отскочила назад. Романенко лихорадочно развернул сверток, надеясь найти что-то ценное, но оттуда выпали фотографии, исписанные листки и документы.

— Что это? Шпионишь, сука? — Он держал немку за руку и хлестал её по щекам. Та стояла, не отворачиваясь, ничего не понимая, только вытянула вперёд руку с зажатой в ней Библией. Романенко распалялся всё сильнее. Затянул её в сарай, перепуганные дети жались к стене. Дважды он запинался о них, едва не падал на землю, опрокидывая с собой женщину. Схватил детей, вышвырнул их из сарая и запер дверь на засов.

— Что вы делаете, наступает Рождество, как вы можете? — кричала немка.

Дети кричали, бились в дверь, всё время пока он рвал одежду на Анне, скручивал ей руки и насиловал, получая наслаждение не от самой близости с женщиной, а от власти над ней. Кончил он быстро и в этот момент для большего удовольствия еще два раза с оттяжкой хлестанул её по лицу так, что голова женщины мотнулась от плеча до плеча. Затем встал, застегнул штаны, зло пнул лежащую ногой, поднял бумаги из свертка и, широко распахнув дверь, вышел с подворья. Анна несколько минут лежала на полу, пытаясь понять, покалечена ли она и может ли подняться. К ней подбежала заплаканная дочь, помогла встать. Анна обнимала её, целовала ей руки, подвывая не в голос, а сдавленно, так что звук уходил не в воздух, а внутрь её.

— Дочка, ты цела? Ты цела? Где Христиан? — спохватилась она. Мальчишки не было ни в сарае, ни во дворе. Нашли его в углу сада, лежащим на земле. Он бился в судорогах, его рвало. Мать с дочерью отвели его в сарай, уложили в постель, устроенную на настиле. Оставив детей, мать схватила узел с одеждой, побежала с ведрами к колодцу, набрала воды. Укрывшись за сараем, разделась, вылила на себя ведро холодной воды, стала тереть тело старой мочалкой, пытаясь избавиться от следов чужого прикосновения. Водой из другого ведра она пыталась подмыться, с остервенением вымывая из себя сперму насильника. Её била нервная дрожь так, что она не чувствовала ни ледяной воды, ни декабрьского холода. Растерлась полотенцем и переоделась. Теперь быстрее к детям. Сын лежал на постели, припадок не отпускал его, в горячке он шептал:

— Мама, мама, что он с тобой сделал… Я не смог тебе помочь. Прости меня, прости, — и снова заходился в припадке.

Мать кинулась кипятить воду в надежде отпоить Христиана горячим чаем. Завернула сына в одеяло и отогревала, прижав к себе его, почти юношу, словно малыша. Через час вернулся отец с рождественским венком из елового лапника. Мать встретила его у порога, забрала венок, повесила на большой гвоздь, где раньше висел хомут. Затем они вместе отошли в дальний угол и долго шептались. К детям отец вернулся подавленный и за весь предрождественский вечер, которого так ждала семья, не произнес ни слова.

Затемно в дом воротились уставшие солдаты, им сразу принесли еду, оставленную на кухне. Печка была истоплена. Все скинули влажную от пота одежду и ходили по дому в исподнем. Ефим положил в миску кашу для немцев и пошёл в сарай поблагодарить Анну за топку печи. Немка сидела рядом с младшим сыном, завернутым в одеяло. Отец сразу отошёл в дальний темный угол сарая и оставался там, пока сержант не ушёл. Ефим поставил на стол, сколоченный из грубых досок, миску, поблагодарил Анну. Та, не сказав ни слова и не поднявшись, кивнула. Думая, что после гибели старшего сына им не до разговоров, Ефим ушёл в дом. Усталые батарейцы укладывались спать, после тяжёлой работы это было самым желанным.