Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— Сколько там наших лежит, товарищ капитан?

Орловцев медлил с ответом, водитель спросил о солдатах, погибших здесь тридцать лет назад, как спрашивают о своих ребятах, только вчера не вернувшихся из боя. Непривычно прозвучал вопрос, многие годы после Великой войны всё, что было с ней связано, отторгалось — и погибшие, и герои, и победы, и поражения. А тут солдат, родившийся уже при советской власти, одним словом «наши» сломал этот нелепый и ненужный забор. Хотя кто же они, как не свои: деды, отцы и старшие братья тех, кто сегодня идёт по тем же полям, и многие из них лягут в ту же землю, свои к своим.

Штабной похлопал водителя по плечу, они сели в машину.

— Написано, что здесь двести двенадцать русских, погибших в 1914 году. И немцы здесь же.

— А кто из наших, неизвестно?

— Ни одного имени нет. И установить теперь уже тяжело.

Орловцев остался ночевать у командира полка в Толльмингкемене. Сидели долго, полковник мелкими глотками пил медицинский спирт, такой рецепт заживления язвы дал ему старый врач фронтового госпиталя. Штабной разом замахнул свои пятьдесят граммов обжигающего напитка, сухой огонь разбежался по телу.

После завтрака Орловцева позвали к командиру полка, на докладе у него был лихой артиллерист капитан Марк Каневский, командир 2-й батареи, стоявшей в удалении, на восток от Толльмингкемена. Ему полковник и поручил странного проверяющего из высокого штаба.

За ночь выпало изрядно снега, и комбат приехал в штаб на санях, лошадьми правил солдат из его батареи — Колька, как называл его Каневский. В сани солдат бросил несколько охапок сена, сверху настелил старых одеял, усадил офицеров. До батареи ехали по хорошей дороге, покрытой безукоризненно белым снегом, словно нежным, бестелесным пухом небесной птицы, решившей согреть родную ей землю. Дорога перед ними лежала белоснежной накрахмаленной скатертью, и не было на ней ни крошечки, ни пятнышка. Казалось, что эта девственная, невинная красота простиралась до бесконечности, отчего успокоение царило в душах ездоков, и верилось в жизнь, в счастье. Через два километра подъехали к разъезженному танками перекрёстку, увидели его ещё издалека. На белоснежной поверхности расползлось чёрно-коричневое грязное пятно. С приближением оно расширялось, втягивало в себя и поглощало чистоту и снега, и мыслей. Колька досадовал такой перемене, не любил он танки, лошади их сильно пугались. А иногда хулиганистые танкисты специально пугали лошадей, форсируя работу и без того ревущих двигателей.

У перекрёстка Штабной достал из планшетки карту местности и предложил сначала заехать в Гросс Роминтен. В этом посёлке было отмечено военное кладбище, и он помнил, как под самый новый, 1915 год приезжал туда по железной дороге. Тогда большая часть домов посёлка сгорела. Они уродливо торчали чёрными от копоти трубами и остовами на чистом предновогоднем снегу. Колька свернул на узкую дорогу, и они не спеша тронулись к Роминтенской пуще. Через полтора часа въехали в посёлок. К удивлению Орловцева, никаких разрушений прошлой войны заметно не было. Всё отремонтировали и восстановили, да и в недавних октябрьских боях посёлок почти не пострадал. Памятник солдатам, обелиск на массивном основании из отесанных валунов с железным крестом наверху, стоял в центре посёлка. Снег, лежащий на плите, вделанной в памятник, скрывал выбитые немецкие фамилии. Орловцев сразу понял, что это не военное захоронение, а памятный знак жителям посёлка, погибшим на разных фронтах Великой войны. Кроме пары отдельных могил немецких солдат, других военных кладбищ в посёлке не было, поездка оказалась напрасной.

Возвращались в расположение батареи затемно. Орловцев, сидя в санях, завороженно следил за чудесным, постоянно меняющимся пейзажем. Они съезжали с высокого взгорка, и далеко до горизонта, странного лунно-снежного горизонта, перед ними простиралась холмистая местность, покрытая мерцающим бело-голубым светом. Морозец к вечеру окреп, стояла чуткая тишина, но не та привычная служивым тревожная тишина ожидания боя, а невозможная во время войны тишина успокоения. Ехали молча, не в состоянии произнести ни слова. И лошади трусили беззвучно, едва касаясь земли сквозь глубокий слой невесомого снега.

Ночевал Орловцев в доме комбата, который в этом захолустье сумел устроиться лучше, чем старшие офицеры штаба фронта в Шталлупенене. Спал он глубоко и спокойно, словно в ожидании чего-то важного. Утром он спешил — к вечеру его ждали в штабе фронта. Комбат снова выделил Орловцеву для разъездов Кольку с его лошадиной тягой. Теперь они отправились в местечко Вальдаукадель, где неподалеку, в поле, совсем рядом с дорогой, находилось военное кладбище. Орловцев непременно хотел осмотреть и его. Через час лошадь втащила сани на горку, и слева метрах в двадцати от дороги показалось кладбище, обсаженное кустарником. Колька остановил лошадей, прижавшись к краю дороги напротив входа на кладбище. Орловцев подошел к калитке и в нерешительности остановился. Стоял долго, осматривая округу, глубоко втягивая воздух, затем поднял голову и до головокружения глядел на белые облака, плывущие на восток. Необъяснимое волнение сковывало его. Наконец, он решился, открыл калитку и шагнул на кладбище. Стремительно пошёл в центр, где возвышался заиндевевший обелиск. Слева от него из снега торчали бетонные немецкие кресты с высеченными надписями. Две террасы с подпорными стенками из валунов и узкие дорожки разбивали кладбище на несколько частей. На террасах над немецкими погребениями стояли мемориальные плиты с эпитафиями, выбитыми узким готическим шрифтом.

Справа от обелиска Орловцев увидел десятка два вертикально стоящих плит с православными крестами и надписями по-немецки, говорившими о числе похороненных в братских могилах русских. Какая-то сила властно потянула его в сторону русских захоронений. Он сделал десяток торопливых шагов, затем побежал, запнулся за валун и, перевернувшись несколько раз, прокатился вниз на несколько метров, уткнувшись головой в сугроб, наметенный у плиты. Никакой боли он не почувствовал, отер снег, залепивший глаза, и прямо перед собой увидел плиту, которой немцы отметили братскую могилу русских, погибших в сентябре 1914 года. Орловцев лежал перед кладбищенской плитой на мягком, легчайшем снежном одеяле, как на облаке, плывущем в бездонном голубом небе, и рядом с ним плыли души трехсот тридцати двух русских солдат.

Он не знал, сколько времени пролежал на этом белом облаке в странном, затягивающем трансе, но, похоже, долго. Снег под ним растаял, и офицерская шинель отличного сукна пропиталась талой водой. Орловцев встряхнул головой, сгоняя наваждение, поднялся, потянувшись каждым суставом.