Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

«Здесь, здесь лежит Юрий, убитый тридцать лет назад, 12 сентября. Здесь он лежит…» — звучало в голове Орловцева. Сладкая глубокая боль проникла в него от левого плеча вниз в подреберье. Эта тягучая боль, пронзавшая его всё глубже и глубже, не уходила. Да и он сам не хотел избавления от нее и стоял недвижно, парализованный этой болью. В мозгу стучало: он лежит здесь, я нашёл его, мой семейный счёт с той Великой войной завершён, теперь я знаю, где закончился путь младшего брата…

Орловцев, качаясь, вышел на дорогу. Поражённый Колька с тревогой наблюдал за офицером, но молчал. Он даже не решился шагнуть с дороги на территорию кладбища. Когда капитан вышел из ограды и неуверенно, как пьяный, перешел через придорожную канаву, Колька кинулся к нему, подхватил под руки и усадил в сани. За все время пути Орловцев не произнёс ни слова. Он ничего не слышал и не видел вокруг, перед глазами его стоял брат. Но не в форме прапорщика, каким видел его Орловцев последний раз в Инстербурге, а гимназистом восьмого класса, когда вся семья провожала старшего брата из родного дома в Москву, в Алексеевское военное училище.

Орловцев находился в таком состоянии, что сразу возвращаться в штаб фронта не мог, надо было прийти в себя. Комбат усадил его за стол, налил спирта в маленькую металлическую рюмку, искусно выделанную старшиной из гильзы от малокалиберной пушки. Выпили не чокаясь. Орловцев молча, повинуясь какой-то неосознаваемой воле, достал тетрадку со стихами брата.

— Капитан, ты вчера говорил, что в начале января твоя жена уезжает рожать в Москву. Отдай ей эту тетрадку, пусть сбережет и отдаст сыну твоему или дочери, когда им исполнится двадцать. Может, этим продлится жизнь брата. Надеюсь, что тебе повезет больше. Ты сможешь вырастить детей, и твоя семья будет счастливой. Я вот не сумел стать ни хорошим отцом, ни заботливым мужем. Не смог я своих сберечь, не уберег. Умерли и жена, и сын…

Смущённый комбат бережно взял тетрадь, уложил в папку, а, проводив штабного офицера, ещё долго думал о неожиданном сентиментальном шаге, таком необычном для сурового вояки, каким явно был Орловцев.

Трое шли к посёлку через широкое снежное поле. Длинные лунные тени ползли впереди них, колыхаясь, как отражение диковинных деревьев в воде. После недавней оттепели снег поверху схватился коркой и трещал под ногами. До опушки их довезли на грузовике, дальше по полю они торили путь пешком. Лунный свет отражался от белоснежной равнины и, если бы не белые комбинезоны, их легко смогли бы обнаружить русские наблюдатели. До маленького посёлка, сильно разрушенного в октябре артиллерией обеих сторон, ходу было меньше километра. Старший этой тройки, жилистый фельдфебель Курт Матцигкайт, шел впереди, нагружённый сверх меры запасом еды, радиостанцией, тёплыми вещами, оружием. Сзади, метрах в десяти, пыхтели приданные ему солдаты, совсем молодой Юрген Лёбурн, забранный в армию месяца три назад из университетской аудитории, и уже изрядно поживший Петер Брун, зубной техник, призванный на службу летом из поселка Тремпен соседнего крайса Даркемен. Шли они медленно и тяжело. В части Курту сочувствовали: наблюдатель, выдвинутый вплотную к позициям противника, — доля незавидная, да и с помощниками ему не повезло. Но он относился к своему назначению по-другому. Опытный солдат, воевавший уже пятый год, к Сталинграду выбившийся в лейтенанты и ускользнувший из котла, выживший в мясорубке под Белгородом благодаря своему звериному чувству опасности, он понимал, что русские уже готовы к стремительному наступлению и вот-вот начнут его. И в этот момент лучше самостоятельно решать, куда и, главное, когда двигаться.

Для размещения Курт присмотрел чудом уцелевший маленький домик. Домик этот прилепился к кирхе с восточной стороны и был полностью скрыт её руинами. Груз затащили на кухню, сами разместились в единственной комнате. Топить печку в ночь не решились, плотно закрыли двери, а окна ещё и законопатили. Легли спать, легкомысленно не выставив наблюдения. Но почему-то Курт верил, что в эту первую ночь, вернее её вторую половину, всё обойдётся само собой и никто их врасплох не захватит.

Утром, ещё до завтрака, фельдфебель со всеми предосторожностями обошёл, а где-то ему пришлось и ползти, этот то ли маленький посёлок, то ли фольварк. Кирха была сильно разрушена, но колокольня, хотя и со сбитой верхушкой, но всё-таки устояла и давала хорошую возможность для наблюдения за вражескими позициями.

Взвесив всё, Курт выбрал для устройства наблюдательного поста смотровую площадку на верху колокольни. Солдаты перетащили часть оружия и оборудования к её подножию, наверх же всё затаскивал, размещал и маскировал на площадке он сам. Для наблюдений Курт приготовил бинокль с хорошей цейсовской оптикой, стереотрубу, да еще отличную снайперскую винтовку с мощным прицелом. Ведение скрытого наблюдения за передней линией противника было коньком Курта. Для этого он заранее подбирал приборы и приспособления, а снайперская винтовка — «К98» с шестикратным оптическим прицелом, была предметом его особой гордости. Он вынес её из-под Сталинграда как память о погибшем друге-снайпере из его взвода, застреленном противником в жестокой дуэли на развалинах города.

Родился Курт Матцигкайт в Мариенбурге, где издревле, ещё с дотевтонских времён, жили его предки. За два года до начала Польской войны он окончил гимназию и хотел поступить в университет. Но денег на учёбу и жизнь в большом городе не хватало. Он решил пойти служить в вермахт, подзаработать денег и выслужить военные льготы. Незаметно военная учёба переросла в реальные войны, из которых он не вылезал все эти годы, повоевав и в Бельгии, и во Франции, и в Польше, и в Прибалтике, прошёл по Белоруссии и России до Сталинграда, а затем откатился в обратную сторону, откуда и начинал, в Восточную Пруссию. Только теперь тело его было в шрамах, а душа опалена ледяным пламенем войны. Разное-всякое случалось с ним за эти годы, но воевал он расчётливо, так, как природный немец мастеровито делает любую работу, хоть и понимал всю противность этого действа человеческому существу. Трудом, потом и кровью выслужил он за три года своё офицерство и разжалование в фельдфебели весной сорок четвертого переживал как величайшую несправедливость. Да и из-за чего разжаловали-то? Врезал в челюсть капитану, который о своей заднице беспокоился больше, чем о роте, и угробил полсотни своих солдат, по нерадивости заведя их прямо на русские пулемёты. Ну, фельдфебель так фельдфебель, погоревал и будет, зато ответственности меньше. За время службы он научился подавлять эмоции, оставаясь хладнокровным в самой сложной обстановке, и за последние годы сорвался-то всего раз. Но вот и результат, офицерские погоны сняли.