Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Утром солдаты проснулись от страшного крика. Ещё только начинало светать. Колька выскочил во двор, кричали из сада. Побежал туда. На нижней ветке старой яблони, на верёвке, висел младший сын Анны Христиан. Сама она стояла, обхватив ноги мальчишки, пытаясь держать его на весу. Колька выхватил из-за голенища нож, обрезал веревку. Мать вместе с телом повалилась на землю. Колька ослабил петлю, прижал пальцы к шее. Поздно, мальчишка был уже холодный. Обезумевшая мать билась в беззвучных рыданиях, царапая землю руками. Отец молча поднял тело сына, понёс в сарай. Солдаты, выскочившие на крик, стояли, сняв шапки, и сочувственно смотрели на родителей, будто это происходило в их родной деревне.

— Слушай Ефим, что-то тут с немцами не так. — Колька ловко свернул самокрутку, прикурил. — Сходи, расспроси, что случилось?

Ефим вернулся в дом, умылся, привёл себя в порядок, пошёл в сарай к немцам. Вернулся через полчаса злой. Колька сунул ему котелок с кашей, сел рядом слушать.

— Дело дрянь, Колька. Рассказывать особо не хотят, боятся. Сидят в углу сарая пришибленные, дочка собаку обхватила двумя руками, прижала к себе, не оторвать. Перепугались насмерть. Вчера, когда мы были на разгрузке, Анна забрала из дальней комнаты припрятанный сверток с фотографиями и письмами. Романенко увидел, как она потихоньку выходила из дома со свертком, отобрал его, стал бить ее, кричал, что она шпионка. Затащил её в сарай и снасильничал при детях. Парень-то, младший их, хотел мамку защитить. Да ничего сделать не смог. Переживал сильно. Бился в припадке, к вечеру вроде успокоился, заснул. А под утро, видать, встал тихонько, да и повесился в саду. На яблоне своей любимой повесился, которую они так и называли — яблоня Христиана. Вот и вся недолга…

Колька покачал головой:

— Да, невесёлая история. Сходи, Ефим, к комбату, расскажи. А то ещё особист сюда припрётся по сигналу Романенко, разбираться со шпионкой. Ты вроде говорил, что немцы эти из Литвы. Литовцы, значит, они по-литовски говорят. Уходить им нужно отсюда в Литву, пока дочь цела. Если ещё и с ней что-то случится, то и родители наложат на себя руки. Иди, поговори с ними.

Ефим снова пошёл в сарай, вернулся быстро.

— Не хотят они сейчас говорить, сидят у тела, в полдень похоронят, тогда пойдём вместе с тобой, поговорим. Я пока к комбату схожу, разузнаю, какие там новости. Романенко-то наверняка уже доложился.

Комбат уже позавтракал и теперь сидел за столом, что-то вымерял на разложенных картах и записывал данные в таблицу. Помявшись, Ефим рассказал о самоубийстве мальчишки и всей предшествующей истории. Комбат поморщился:

— Значит, говоришь, Романенко изнасиловал немку? Мне он доложил, что задержал её с подозрительными бумагами. Про то, что снасильничал, конечно, не сказал. Бумаги мне передал для особиста. Я посмотрел, там только семейные фото да письма. Докладывать не о чем. На этом и закрыл вопрос. Отправил его восвояси. Но, вишь ты, как оно вышло… Да-а, такие дела добром не кончаются. Вот, возьми, верни им фотографии и письма. Жаль, конечно, мальчишку, и мать его жаль. Но что поделаешь — война.

— Марк, что ты говоришь, при чём здесь война? Сволочь он и преступник! Арестуй его и отдай под трибунал.

— Слушай, Ефим, не горячись. Мало ты ещё понимаешь в таких делах. Ничего этому Романенко не будет. Он увидел немку, выходившую из вашего расположения, в руках у неё был подозрительный свёрток. Он изъял его, отнёс командиру. Ну, а то, что там письма и фотографии обычные, так он того не знал. Немку он не застрелил, а за изнасилование ничего ему не будет… Так, по шее похлопают да посмеются. Нет указания про немок. А мы получим ненавистника в батарее. Как с ним потом в бой идти? Всё время думать, что он исподтишка тебе в спину пальнёт? Так что иди к себе и скажи этим немцам, что никакого обвинения в шпионаже не будет. Пусть радуются.

Ефим схватился руками за голову.

— О какой радости, Марк, ты говоришь? Сын у них из-за этого гада повесился.

— Ну, что я могу сделать? Сына им не вернуть. Занят я, иди на службу. Наготове надо быть, как бы нам не пришлось съезжать отсюда поближе к линии фронта.

Когда Ефим дошёл до дома, никого там уже не было, все ушли к орудиям на позиции. Ефим подбросил дров в печь и отправился следом. Пересказал Кольке беседу с комбатом, тот чертыхнулся, но против комбата не попрёшь.

Вернулись к разговору с немцами после обеда. К тому времени те похоронили младшего сына рядом с могилой старшего. Теперь два свежих холмика чернели на взгорке перед оврагом. Все собрались в сарае, отец сидел в углу с почерневшим лицом, потерявший всякий интерес к происходящему. Только что он под корень спилил старую яблоню. Сидел молча, держал в руках пилу, машинально стряхивая с сапог, налипшие свежие опилки. Ефим стал подробно расспрашивать Анну. Оказалось, что у них неподалеку, на литовской стороне озера Виштитис, живут дальние родственники. И они навещали их в литовской деревне года два назад. Колька рассудил, что им надо быстрее уходить в Литву. Там спокойнее будет, и дочку уберечь легче. Немцы согласились. Колька с Ефимом решили, что пешком им не пройти, задержат, зона-то прифронтовая.

Ефим снова отправился к комбату советоваться. Комбат выслушал Ефима, накричал, что делать им больше нечего, как заниматься этим семейством, но, понимая весь ужас случившегося, все же помог. Велел посадить их в грузовик к Витьке Матвееву, который отправлялся на станцию Вержболово, договорился в полку, чтобы им выписали проездные бумаги через Виштитис. Приказал Ефиму ехать с ними, сопроводить до места.

Немцам объявили, что завтра утром их отвезут в Литву. Они в последний раз укладывались спать в своем доме, правда, не в доме, а в сарае, но это был их сарай, построенный ещё дедами. Сначала в закутке, где раньше были овечьи ясли, уложили Марию, подготовили свою постель в другой стороне, но ложиться не стали. Долго сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Затем вместе вышли на улицу, обошли дом и сад, долго в молчании стояли у могил сыновей. Анна прижалась губами к уху мужа и прошептала:

— Иоханнес, если бы не было Марии, я не смогла бы жить дальше, умерла бы здесь, у могил сыновей. Мария — единственное, что останется от нас с тобой в этом мире. Она одна будет жить дальше. За нас с тобой, за Христиана и Пауля. Слышишь, Иоханнес, мы должны с тобой жить, чтобы жила она. Самое важное — её жизнь. Мы доберёмся до Литвы, война рано или поздно закончится, мы вырастим Марию, у неё родятся дети. В этом спасение. Слышишь, спасение в этом. Отбрось гибельные думы о смерти наших детей, отринь все другие мысли. Только жизнь Марии имеет для нас смысл в этом мире…

Они так и не заснули этой ночью. Рано утром отца, мать и дочь, которая не выпускала собаку из рук, погрузили в кузов «Студебеккера» и отправили на восток, в Литву. Туда, откуда когда-то пришли в этот край их предки.