Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– У моей матери был самый первый шар, с Эйфелевой башней внутри. Из Парижа – тысяча восемьсот восемьдесят девятого года выпуска. Отец очень не любил, когда мы, дети, его трогали, но мама иногда разрешала мне брать его в руки, а я всегда хихикала в таких случаях и обещала никому не говорить. – (Снова печальная улыбка.) – Труус, я знаю, что это не мое дело, но… У вас сейчас такой вид, какой был у меня, когда… в общем, у меня нет детей, но…

Труус приложила к губам рубин, а вторую руку, со все еще зажатым в ней снежным шаром, поднесла к животу и только тут призналась себе: да, Хелен права, она опять беременна. А может быть, она уже знала об этом раньше или хотя бы подозревала? Достало бы у нее сил пережить это в одиночку, никому не рассказывая? Амстердам ведь такой маленький город, куда меньше, чем кажется, и даже самые надежные друзья могут нечаянно сказать что-нибудь лишнее, и новость дойдет до Йоопа.

– Но тогда оставлять эту немецкую девочку у себя, Труус… – мягко сказала Хелен. – Мне кажется, дьявольски сложный выбор для вас уже совсем не так сложен.

Услышав свое имя, произнесенное с такой нежностью, Труус невольно прослезилась. До чего же это приятно, когда к тебе обращаются с такой теплотой, лаской. Свое имя и эта свербящая мысль, от которой стараешься избавиться: девочка растет одна. Рядом с ней нет матери, которая кормит, купает, читает на ночь сказку, поет колыбельную.

– Я никогда… – Труус прижала платок к глазам. – О Хелен, я не могу сказать об этом Йоопу, понимаете? Он не перенесет потери еще одного ребенка.

Хелен Бентвич встала, подошла к ней и вновь положила ладонь ей на руку, пока снаружи Йооп стряхивал с сигареты столбик пепла.

– Поверьте мне, я знаю, как это больно – терять детей.

Голос Йоопа, точнее, его смех донесся через закрытое окно.

– Йооп хочет, чтобы мы взяли Адель, – сказала Труус.

Женщины смотрели, как их мужья, загасив сигареты, встали из-за стола и двинулись назад.

– Я найду малышке Адель надежный кров, – произнесла Хелен. – Я обещаю.

– Мне кажется, Йооп хочет оставить ее не потому, что заботится о ее безопасности, – ответила Труус.

Штефан пробирался через запруженную народом Хельденплац, крепко сжимая в руке ладошку Зофии Хелены, боясь потерять ее в толпе. Перед дворцом буквально яблоку упасть было негде. Такого Вена не видела даже во время похорон канцлера Дольфуса: мужчины в шляпах, какие носили все приличные венцы, и женщины заполняли площадь от конной статуи в центре и до самых краев, сколько хватало глаз. «Один народ! Один Рейх! Один фюрер!» Штефан подумал, что, наверное, даже умирая, будет помнить эти слова. Улица, которая ныряла под арку дворца с площади, была пуста: ее охраняли солдаты, держа на расстоянии толпу. Подойдя к статуе Геракла с Цербером, Штефан сложил руки в замок и подставил их Зофи, помогая ей влезть наверх. Она вскарабкалась на статую, прошла, как по ступеням, по трем головам Цербера и села на плечи Геракла. Ее бедра обхватили могучую каменную шею героя, башмаки оказались на уровне выпуклой груди. Штефан тоже залез на статую и устроился в ложбинке между высоко поднятой головой адского пса – одной из трех – и плечом Геракла. Если податься к Зофи, то можно было даже заглянуть за автобус, который торчал из толпы на площади, и увидеть балкон, с которого Гитлер должен был держать речь.

Зофи протянула руку, чтобы погладить Цербера по морде, и нечаянно коснулась ноги Штефана. Ее губы оказались у самого его уха, и когда она крикнула: «Бедный Цербер!» – у него едва не лопнула барабанная перепонка.

– Не кричи, когда говоришь мне в ухо, – произнес Штефан негромко и нарочито медленно, чтобы вдохнуть ее запах – удивительно свежий, травянистый. – И потом, почему бедный? Ты говоришь о страже преисподней, Зоф. Он удерживал там мертвых, разрывая на части всякого, кто пытался бежать. Эврисфей приказал Гераклу пленить этого пса, потому что сам никогда не смог бы этого совершить. Никто не возвращался живым из царства мертвых.

– По-моему, нельзя обвинять мифическое существо за то, что оно именно такое, каким ему предписывает быть сюжет мифа, – ответила Зофи.

Штефан задумался.

– А может быть, их? Цербер – это он или они?

Вынув из кармана пальто дневник, он сделал в нем пометку о том, что мифические существа служат нуждам сюжетов, каждый своего. Еще ему хотелось записать, как пахнет Зофия Хелена, как точно ее ладошка укладывается в его ладонь, словно один кусочек пазла подбирается к другому, но решил, что сделает это потом, когда ее не будет рядом.

– Это один из самых приятных моментов нашей дружбы, – сказала она, – когда я что-то говорю, ты сначала записываешь мои слова в блокнот, а потом вставляешь в пьесу.

– А ты знаешь, что никто не говорит таких вещей, как ты, Зоф?

– Почему же?

Ее лицо было так близко, что вытяни он шею, как пес под ним, то мог бы ее поцеловать.

– Не знаю.

Раньше, до встречи с Зофией Хеленой, ему казалось, что он знает очень много.

Она выпрямилась и стала смотреть по сторонам, и Штефан тоже, хотя краем глаза все равно поглядывал на нее. Он делал записи – о погоде и о толпе, о нацистских флагах, громко трещавших на ветру, о прежних австрийских героях, удостоенных изображения в камне, и о сегодняшних венцах, которые, казалось, высыпали на площадь все до единого, – когда из арки, ведущей на Рингштрассе, вдруг выехал автомобиль в сопровождении кортежа мотоциклистов. В открытой машине, салютуя собравшимся прямой рукой, стоял Гитлер, за ним скользила его грохочущая тень. Толпа вдруг точно подпрыгнула, да так и застыла в прыжке – руки взметнулись в ответном приветствии, над площадью грянуло «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!». Штефан молча смотрел на кортеж, огибающий каменного принца Евгения и подъезжающий к дворцу, и чувствовал, как страх мелкими пузырьками вскипает у него в груди. Зофи тоже молчала и сквозь запачканные, как обычно, стекла очков наблюдала за фюрером, который, покинув автомобиль, скрылся за роскошными дворцовыми дверями.

– Люди потому не говорят ничего такого, что всегда боятся ошибиться, Зоф, – произнес он размеренно и тихо, и Зофи не смогла разобрать его слов за ревом толпы. – Вот почему мы все либо говорим одно и то же, либо молчим, чтобы не показаться дураками.

– Что? – переспросила Зофия Хелена.

Штефан прочел вопрос по ее губам. Гитлер уже вышел на балкон, шагнул к микрофону и начал:

– Как вождь и канцлер германской нации, перед лицом истории провозглашаю: моя родина стала частью Рейха.

Эйхману пришло в голову, что мертвецы на портретах, развешенных по всему дому иудейского центра еврейской общины, похоже, больше знают о том, что предстоит евреям города Вены, чем их нынешние предводители, с которыми он сидел за одним столом. Он бесстрастно наблюдал за Йозефом Левенхерцем, директором центра, который, вынимая из жилетного кармана очки, зацепился ими за воротничок сорочки, отчего тот слишком сильно высунулся наружу, да так и остался торчать. Очки ничуть не облагородили его лица: глаза навыкате, волосатая верхняя губа, залысины на лбу, которые, казалось, становились тем глубже, чем стремительнее снижался общественный статус Левенхерца. Как это по-адвокатски: внимательно прочесть документ от первой строки до последней, словно он может в нем что-то изменить.