Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– К несчастью, ночь была тревожной, – сказала медсестра.

Труус напряглась, готовя себя к худшему, и быстро пересчитала детей: девочка и двое мальчиков, Адель… Куда они передвинули колыбельку?

– Наверное, это даже к лучшему, что дети – сироты, не придется сообщать родителям.

– Сирота, – поправила медсестру Труус, чувствуя себя раздавленной и в то же время испытывая облегчение, которого не должна испытывать, она знала. Если речь идет о малышке-сироте, то это, должно быть, та, годовалая. – Бедняжка Мадлен? – спросила она.

Вечером Труус старательно сдерживала слезы, не желая причинять Йоопу боль известием об Адель Вайс. Он ведь хотел взять девочку в их дом. Они могли стать семьей – слово, которое Труус с Йоопом перестали произносить вслух. Труус очень хотелось поговорить с мужем и об Адель, и о том ребенке, который рос у нее внутри. Но она понимала, что говорить еще рано. Когда-нибудь потом, когда она будет уверена. А пока все, что она могла, – это прижаться к мужу и гнать от себя мысли о девочке-цветке, которую она полюбила, едва взяв на руки.

Штефан сидел в библиотеке и писал, когда в комнату ворвался Вальтер с громким криком:

– Зофи снова пришла! Она просила сказать, что ей очень нужно тебя видеть.

Штефан поднял голову от пишущей машинки и в зеркале над столом увидел отражение брата, а заодно и свое собственное: что ж, глаз уже открывается, синяк вокруг него стал желтовато-оранжевым с багровым отливом, треснувшая губа тоже подживает. Правда, врач говорит, что шрам на ней останется. Ему еще повезло. Он лежал без сознания в парке, где на него набрела пожилая супружеская чета. Старики помогли ему подняться, довели до своей машины, погрузили на заднее сиденье и довезли до дому – лежа, чтобы его не увидели с улицы.

– Скажи Зофи, что меня нет дома, ладно, Вальт? – попросил он.

– Опять? – удивился братик.

Штефан уставился на строчку диалога, только что выбежавшую из-под клавиш его машинки: «Иногда я специально говорю что-нибудь неправильно, посмотреть, кто это заметит. Почти никто не реагирует».

Вальтер, пятясь, вышел из библиотеки и, не закрыв за собой дверь, стал спускаться. Штефан сидел, прислушиваясь сначала к топотку брата по мраморной лестнице, потом к его тонкому голоску, который пропищал из прихожей:

– Штефан велел сказать тебе, что его нет.

На этот раз Зофия Хелена не стала просить Вальтера попробовать еще раз или передать Штефану, что она просто хочет убедиться, все ли с ним в порядке, а лишь сказала:

– Передай это ему от меня, ладно, Вальтер?

Штефан подождал, пока входная дверь не закроется, и только тогда снова опустил пальцы на клавиши. Посидел, глядя на чистый лист. Слова больше не шли.

С кроликом Петером в руке Вальтер вскарабкался в мамино красивое кресло на колесах, которое стояло в лифте, открыл одну из дюжины одинаковых книжиц, которые принесла Штефану Зофия Хелена, и начал читать Петеру вслух. Только ему не читалось. Хорошо бы попросить Штефана, пусть он ему почитает, но у Штефана было ворчливое настроение.

Труус сидела у окна кафе на Роггенмаркт в Мюнстере, Германия, и начинала чувствовать, что привлекает внимание. Вторая половина дня, когда евреям разрешалось делать покупки после того, как немцы арийского происхождения заканчивали свои, христианке из Голландии не пристало засиживаться в кафе над чашкой остывшего чая. Но вот в конце улицы появилась Реха Фрайер. Она показалась крупнее и в то же время худее, чем Труус помнила. Черный шарф на голове Рехи и простое пальто совсем не шли к ее крупному, по-мужски грубоватому лицу. Мимо кафе она прошла не оглядываясь, но у самой витрины подняла руку без перчатки и поправила свой невзрачный шарф.

Дождавшись, когда Реха отойдет подальше, Труус встала, кивнула официантке и вышла из кафе. Держась на расстоянии квартала, она шла за Рехой, пока та не свернула к собору Святого Павла, где Труус, выполняя инструкции, полученные еще в Амстердаме, оставила свой автомобиль. Шесть недель она ждала этой встречи. Шесть долгих недель прошло с тех пор, как не стало Адель Вайс.

Реха миновала собор и исчезла в воротах следующего здания. Труус зашла в магазинчик напротив и провела там не меньше десяти минут, разглядывая шарфики. Когда шарфик был приобретен и тщательно упакован, она вышла из магазина и, следуя все той же инструкции, обогнула дом, в котором скрылась Реха.

Едва дверь черного хода захлопнулась за ней, Реха без всяких предисловий сказала:

– Их всего трое.

Труус ощутила странный озноб. Конечно, его причиной мог быть не по сезону холодный день, но она считала, что он, скорее, связан с ее беременностью. Пойдя на звук голоса Рехи, Труус обнаружила ее в маленькой нише, откуда хорошо просматривались оба входа, и черный, и главный.

– В следующем месяце они отплывают в Англию, мы уже все подготовили для переезда, – продолжила Реха. – Женщина, которая помогает мальчику, взялась найти ему дом, но на это нужно время.

Женщина – это наверняка Хелен Бентвич, а мальчик – Шальхевет, сын самой Рехи. Как Реха нашла в себе силы послать сына в Англию, зная, что оттуда ему предстоит путь в Палестину, где он будет так далеко от нее? Труус должна была перевезти детей в Голландию и позаботиться о них до тех пор, пока они не сядут на английский паром.

– Хорошо. С этим я как-нибудь справлюсь, но… Послушайте, ребенок из предыдущей группы, девочка, умерла от дифтерии, которой заразилась в карантинном бараке, – выпалила Труус, тоже не желая тратить драгоценное время на формальности. – И это не сирота, а маленькая… – «Маленькая Адель Вайс», – едва не сорвалось у нее с языка, хотя она готовилась провести этот разговор, не называя имен. Эдельвейс. Редкий цветок, прелестный, но недолговечный. – Это дочка одной из женщин, которые помогали переправить детей; она отдала ее мне, чтобы я спасла малышку, и…

И Труус, уверенная в том, что сможет дать девочке новую жизнь, взяла ее из рук матери, хотя, откажись она, Адель Вайс была бы жива.

– Я сама должна сказать ей об этом, поймите, – выдавила Труус.

Но Реха молчала, что, вообще-то, было нехарактерно для этой крупной, решительной женщины, и Труус невольно вспомнила личико малышки – сначала в колыбельке в карантинном бараке, где та лежала, посасывая большой пальчик, затем в крошечном гробике.

– Я должна сообщить ее матери, – тихо повторила она.

– Вам кажется, что это будет добрый поступок. Я вас понимаю, – ответила Реха. – На самом деле нет никакой доброты в том, чтобы избавлять себя от чувства вины, подвергая опасности мать. У каждого из нас своя вина. Мне жаль, что вам выпала именно эта, но ничего не поделаешь… А сейчас вас ждет епископ, он готов выслушать ваше признание в грехе… – Реха замолчала, словно готовясь к чему-то. – В том, что одного из своих детей вы любили больше других.