Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– Да, сержант, – ответила она, – еду к себе домой, в Амстердам.

Луч фонарика тщательно обшарил салон, задержавшись на пальто, расстеленном по спинке пассажирского кресла так, словно под ним мог кто-то сидеть, скользнул вдоль пустого заднего сиденья. Труус внимательно следила за своим лицом: оно не должно выражать ничего, кроме уважения. Пограничник осветил пол между передними и задними сиденьями. Обошел машину и повторил то же самое с другой стороны, потом наклонился и осветил днище. Какой дотошный! Неужели Господь и в этот раз поможет ей проскочить в игольное ушко его досмотра?

Пограничник вернулся к окну Труус:

– Ваше пальто?

Она подняла пальто и распахнула его так, чтобы он видел – пальто и пальто, ничего больше.

– Вы не возражаете, если я посмотрю под креслами?

Она аккуратно положила пальто на место.

– Конечно, вы же должны все проверить, – сказала она, – хотя я надеюсь, что до багажника у вас руки не дойдут: там столько всего напихано.

Первый пограничник кивнул второму, в будке. Тот нехотя вышел, затем вернулся, чтобы взять оружие, подошел к ним, направил ствол «люгера» на багажник и стал ждать, когда первый его откроет. Труус следила за ними в зеркальце заднего вида до тех пор, пока луч фонарика не ударил в зеркало, лишая ее возможности видеть. Сняв руки с руля, она сложила их поверх юбки.

– Спокойно, девочки, – сказала она. – Сидите. – И порадовалась – впервые за все время – тому, что они такие маленькие. Маленькие и очень худые.

Пограничник с фонариком вернулся к окну, и в зеркальце Труус увидела, что второй стоит перед багажником, держа в одной руке пистолет, а в другой – аккуратно свернутое одеяло. Ее руки в желтых перчатках снова легли на руль.

– Фрау Висмюллер, объясните, пожалуйста, для чего вы возите с собой столько одеял? – поинтересовался сержант, совсем мальчишка – бедный мальчишка, которого выгнали холодной ночью на улицу, чтобы запрещать выезжать из его страны тем, в ком она больше не нуждалась; страны, которую он любил, в которую верил так же, как ребенок самой Труус, появись он когда-нибудь на свет, любил бы и верил в Нидерланды. Просто мальчик – юный идеалист, выполняющий свой долг.

Вслух она сказала:

– Не хотите взять по одному? Такой холодной ночи в мае, как эта, я даже не припомню.

Сержант крикнул что-то напарнику, тот вынул из багажника второе одеяло и понес оба на пост.

– Спасибо, фрау Висмюллер. Ночь сегодня и впрямь холодная. Вам лучше надеть пальто.

Труус кивнула, но пальто так и осталось лежать на пассажирском сиденье, а ее нога – стоять на педали газа, пока не вернулся второй пограничник.

Первый спросил:

– Вы не возражаете, если мы осмотрим багажник более тщательно?

Он отошел и, пока его напарник держал багажник под прицелом, стал одно за другим вынимать оттуда одеяла. Труус неподвижно смотрела вперед, на серебристые петли калитки в лучах ее фар, на красно-черный флаг со свастикой и на невинную белую каемочку вокруг, такую неуместную на нем.

– Штефан, – сказал отец, – мать задала тебе вопрос.

Штефан посмотрел на маму, улыбавшуюся ему через стол, заставленный серебром, фарфором и новым хрусталем, купленным отцом взамен разбитого в ночь аншлюса. Котлетка на тарелке матери лежала нетронутая, клецки нарезаны, но не съедены, капустный салат переворошен так, чтобы казалось, будто его стало меньше. Но сегодня она была за столом, с ними, хотя чаще присутствовала в виде портрета на стене: молодая, моложе, чем Штефан сейчас. Климт тогда еще рисовал в более традиционном стиле, так что фигура матери не заткана золотом – на ней платье с пышными белыми рукавами, на высоко взбитых волосах шляпка – мать в жизни так не носила – оттеняла выразительный изгиб темных бровей и большие зеленые глаза. Она наверняка думает, что он увлекся своей писаниной и потому не слышит ее. Пусть. Она делает все, чтобы придать этой новой жизни хотя бы видимость нормальности, и он тоже.

– Как прошла репетиция твоей пьесы? – снова спросила мать.

– Мы передумали ее ставить, – ответил он, а на появившееся в ее усталых глазах выражение тревоги добавил: – Времени нет. Зофи занята математикой.

– Она принесла Штефану целую стопку копий его пьесы в виде книжки, а он не хочет почитать даже Петеру, – сказал Вальтер.

Его паршивая пьеса. Зофи договорилась, чтобы пьесу набрали на линотипе в редакции, где работает ее мать, или даже сама набрала, но это ничего не меняет – двенадцать экземпляров паршивой пьесы там, где достаточно было одной.

– Я не думаю… – заговорил отец.

– Дружбы начинаются, и дружбы заканчиваются, так было и в лучшие времена, – перебила его мама. – Сейчас это даже к лучшему. Штефан, мы нашли учителя английского языка, который будет заниматься с тобой летом. И поскольку он согласен уделять нам всего один час в день, ему придется работать с вами обоими одновременно.

– Я буду учить английский со Штефаном? – переспросил Вальтер. – И Петер тоже?

Штефан привычно положил вилку на тарелку и с принужденной легкостью сказал:

– Когда будем писать контрольные, Вальт, не вздумай прятать от меня ответы, я буду у тебя списывать!

Вальтер нагнулся и шепнул кролику:

– Не вздумай прятать ответы, Петер, мы будем у тебя списывать!

Мама потянулась через стол и взяла мягкую лапку Петера – всего две недели назад кролика было запрещено приносить за стол.

– А ну-ка, пробегитесь, прежде чем пойти в школу, посмотрим, кто из вас будет первым! – сказала она. – Ставлю на тебя, Петер.

– Рахель, даже если бы у нас были визы для мальчиков, – сказал папа, – не думаю, что им следует покидать мать…

– Гитлер в шестиколесном «мерседесе» разъезжает по Марияхильферштрассе, Герман, даже ты не можешь этого отрицать. Как не можешь отрицать и того, что миллионы наших соседей проголосовали за присоединение.

– Плебисцит был проведен нелегитимно, – возразил папа.

– И ты видишь много желающих встать и сказать это вслух?

Штефан доел гермкнёдль и теперь пальцем исподтишка подбирал остатки сливового джема и мака с тарелки, когда в гостиную ворвалась тетя Лизль с чемоданом в руке. Почему Рольф не взял его в дверях?

– Михаэль требует развода! – выпалила она.

– Лизль? – удивленно переспросила мама.

– Он не может оставаться мужем еврейки. Это плохо для ведения дел. Он меня выгнал. Быть женатым на еврейке ему нельзя, но он желает сохранить мои деньги.

– У него уже давно не было бы никаких дел, если бы ты не спасла его, вложив в его банк свои деньги, – сказал папа.

– Он перевел мой капитал на свое имя! И еще он требует мою долю в шоколадной фабрике.

– Но он не может просто взять и забрать у меня половину акций, – возразил отец. – Они записаны на твое имя, Лизль.