Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– Там, в Германии, этим занимается Реха, – ответила она.

– Тогда что мне за нужда лгать?

Труус встала, чтобы убрать посуду, а заодно избежать расспросов мужа. Но при первом же движении по ее телу прошла судорога, такая сильная, что пришлось поставить тарелки. Что-то теплое, пахучее потекло по ее ногам.

– Труус!

Йооп вскочил и потянулся к ней через стол, тарелки с грохотом полетели на пол.

Сначала Труус подумала, что красная лужица на полу – это клубничный компот. Потом, желая пощадить мужа, решила сказать, что у нее внезапно пришли месячные, но не смогла: резкая боль заставила ее согнуться, а новая струйка крови намочила чулки и платье.

Штефан сидел в подвале, где хранилось какао, прохладном даже в летнюю жару, и набрасывал план новой пьесы, когда наверху началась какая-то возня. Сначала он просто не обратил на это внимания, поскольку как раз начал набрасывать новую идею, а у идей есть одно неприятное свойство: если не записать их сразу, едва они пришли тебе в голову, то они обязательно ускользнут. Когда мысли оказывались в блокноте – черные строки на белом листе, – Штефана начинало тянуть к ним с силой, сопротивляться которой было бесполезно, но, чтобы это произошло, их надо было сначала записать, иначе они просто исчезали.

Он сосредоточился на словах, которые выводила его рука: «Мальчик, который раньше всегда сидел за первой партой, теперь сидит в конце класса, отделенный желтой лентой от других. Он знает ответ, который нужен учителю, но руку не поднимает – это лишь вызовет насмешки. Не важно, насколько правильно он ответит, к его словам все равно будут придираться».

Он и сам не знал, что заставило его вновь вернуться к этому. Было лето, в школу ходить незачем. Наверное, из-за Вальтера. В последние недели перед каникулами малыш плакал буквально каждое утро. Петер тоже должен идти с ним в школу, настаивал он, ведь, сидя дома, он совсем ничему не научится.

Прямо над головой Штефана с треском распахнулась дверь, и по деревянным ступеням затопали начищенные до блеска сапоги – зрелище, к которому он привык на улицах Вены за последние полгода, но никак не ожидал увидеть здесь, в стенах шоколадной фабрики Нойманов. Закрыв блокнот, он сунул его под рубашку.

Наци – их было всего четверо, но их появление все равно воспринималось как вторжение – принялись за перепись содержимого погреба, а Штефан, пользуясь тем, что никто на него не смотрит, проскользнул по лестнице наверх. Но наци оказались и там: сновали вокруг печи для обжарки какао-бобов, между каменными столами, а шоколатье растерянно смотрели на них. Мастерам задавали вопросы: кто они, евреи? Штефан не знал. Папа нанимал их, потому что они хорошо варили шоколад, остальное его не интересовало.

Штефан скользнул мимо лифта на лестницу, которая, к его облегчению, оказалась пустой.

Еще не добравшись до верхней ступеньки, он услышал голос отца:

– Мой отец построил эту фабрику с нуля!

Штефан крадучись подошел к двери кабинета, где увидел папу и дядю Михаэля. Они ожесточенно спорили.

– Пойми, Герман, это никого сейчас не интересует, – на удивление тихим и даже задушевным голосом говорил дядя Михаэль, так что Штефану пришлось прислушиваться. – Ты еврей. Если ты не продашь свое предприятие мне раньше, чем эти люди закончат инвентаризацию, фабрика будет признана собственностью Рейха. А тебя все равно заставят платить налоги, хотя средств, чтобы заработать деньги, у тебя больше не будет. Я клянусь тебе, что все будет именно так, потому что такова их цель. А я позабочусь о тебе и твоей сестре…

– Как? Разведешься с ней и ограбишь нас обоих?

– Развод – только формальность, Герман. Я иду на него, чтобы соблюсти букву закона и тем спасти ее и себя. – Дядя Михаэль протянул отцу ручку. – Ты должен мне довериться. Подпиши документ о продаже, пока еще не поздно. А я, став официальным владельцем, обещаю слушаться тебя во всем, что касается производства. Я буду заботиться о тебе, о Рахели, о мальчиках и о Лизль. Она моя жена, вы все – моя семья, и не важно, санкционированы наши отношения государством или нет. Только позволь мне помочь. Доверься мне, пожалуйста.

Труус лежала на больничной койке. Над ней лопатил спертый июльский воздух потолочный вентилятор. Он да еще радио, которое принес Йооп, – вот и все, что отвлекало ее от белых простыней, железных изголовий, белых стен и белых головных уборов медсестер, которые регулярно приходили ставить ей градусники.

– Ваш муж не навещает вас сегодня? – спросила медсестра.

Где же Йооп?

Кровотечение удалось остановить, и Труус выжила, но, как выяснилось, подхватила инфекцию, так что не могла даже сидеть. Если бы не радио, ей оставалось бы только слушать, как несут новорожденных младенцев счастливым матерям, и бесконечно думать о немецких детях, чьи судьбы решаются где-то там, пока она прохлаждается здесь, на больничной койке, среди безукоризненно отглаженных простыней, которые отстирывают до мертвенной белизны, словно от чистоты этих кусков хлопковой ткани и впрямь зависит чья-то жизнь.

Йооп увидел, как ушли во тьму ворота из армированной сетки, когда он выключил фары. Под дулом пистолета, который смотрел ему в висок через открытое окно, он медленно перевел холодную металлическую ручку дверцы в горизонтальное положение. Крупная капля пота скользила по его лбу, но он не решился поднять руку, чтобы ее вытереть. Медленно открыл дверцу. Худощавый пограничник шагнул в сторону, но оружия не опустил. Йооп повернулся на сиденье и поставил ноги на землю. Осторожно встал. Подождал. Он ехал один, так что бояться было нечего.

Приехав вместо Труус, он хотел убедить Реху Фрайер доверить ему детей, которых повезла бы через границу его жена, если бы не попала в больницу. Сама Труус ничего не знала о его затее. Она всегда так легко говорила о своих поездках, что Йооп был уверен: у него все получится. Лишь одно могло облегчить ее горе от потери собственного ребенка – мысль о том, что другие дети будут жить.

Он вздрогнул, когда второй пограничник, низенький и коренастый, провел руками по его груди, потом по талии и наконец по промежности.

– Если вы посещали Германию по делам вашего банка, как вы утверждаете, – начал коренастый, – то вы не откажетесь пройти с нами для подтверждения ваших слов.

Стараясь сохранять спокойствие и вежливость, Йооп негромко сказал:

– К сожалению, банкир, с которым я встречался, наверняка уже ушел домой, время ведь позднее.

– В таком случае нам придется передвинуть вашу машину, – ответил второй, с пистолетом, – чтобы она не загораживала дорогу всю ночь.