Эми Хармон - Из песка и пепла

Ева подняла взгляд от пухлого блокнота в кожаной обложке. Разумеется, это была не та книжка, которую помнил Анджело. С тех пор она исписала уже четыре, но всегда сохраняла одну манеру изложения, как будто такая мелочь сама по себе могла придать жизни Евы устойчивость.

– Да. Хотя не очень часто, конечно, – кивнула Ева и, закрыв блокнот, туго спеленала страницы эластичной резинкой. Затем убрала книжку в саквояж и снова сложила руки.

– И по-прежнему в ней исповедуешься? – мягко спросил Анджело.

– Нет, – солгала Ева. – Я решила, что исповеди – это для священников.

Последние слова прозвучали враждебнее, чем ей хотелось, и Ева быстро пожала плечами, сглаживая впечатление.

– Просто записываю разные события, вот и все.

– И о чем ты писала… сейчас? – продолжал Анджело, и Ева вонзила в него гневный взгляд. Он наклонился и пальцем разгладил сердитую складку у нее между бровей.

– Ева, я просто поддерживаю беседу. А не допрашиваю тебя. Необязательно прожигать меня взглядом.

Она отвернулась, и рука Анджело упала обратно на колени. Несколько секунд прошли в молчании.

– Я вспоминала Маремму, – наконец ответила Ева со вздохом. – Ту поездку на поезде. Было просто ужасно.

Она не стала уточнять, какую именно поездку.

– И все равно мы ездили туда каждый год, – сказал Анджело, улыбаясь.

На этот раз Ева не улыбнулась в ответ. Проблеск белых зубов между изящно вылепленных губ заставил ее лишь вздрогнуть и отвести глаза. От улыбок Анджело ей делалось физически больно.

– Я никогда туда не вернусь, – ответила она глухо и закрыла глаза, притворяясь, будто ее клонит в сон. Но в мыслях ее так и продолжал мелькать домик с красной черепичной крышей и большой верандой, окруженный лесом и морем и вобравший в себя лучшее от двух миров.

Решимость Камилло обойти расовые законы вызывала у Анджело восхищение. В то время она даже дарила надежду. В 1938 году, едва была принята первая часть законов, Камилло переписал особняк на Сантино и Фабию, условившись, что для домочадцев ничего не изменится. С этого дня они с Евой платили «аренду» за те две комнаты, которые занимали, – по удивительному совпадению она как раз равнялась месячному жалованью Сантино и Фабии, – а счета Камилло продолжал оплачивать из семейного бюджета.

Джино Сотело официально стал единственным владельцем «Острики», но они с Камилло подписали дополнительное соглашение, оговаривавшее, что между ними все остается по-прежнему, заверили его у адвоката в США и положили крупную сумму денег на трастовый счет на имя Анджело. Тот по-прежнему являлся американским гражданином, так что схема сработала. Камилло вернулся на завод, но теперь не получал жалованья. Если бы кто-то поинтересовался, его пригласили для консультации.

Все это требовало доверия. Как там говорила Ева давным-давно? Иногда Бог действует через людей. Это была правда. Камилло вынужден был сотрудничать с людьми, и ему удалось обхитрить законы именно благодаря доверию к самым близким. Он сделал абсолютно все верные шаги, пока не допустил одного неверного.

Анджело знал, что Ева не спит, хотя его самого ритмичная тряска поезда обычно убаюкивала. Ева пыталась держать его на расстоянии. Упомянув Маремму, она тотчас замкнулась в себе, но Анджело вряд ли мог ее за это винить. На него самого это слово производило такой же эффект, хотя его воспоминания о Маремме были и вполовину не столь сложны и обширны. Он удивился, что Ева вообще про нее заговорила. Последняя поездка была мучительна, особенно то, как все закончилось.

В юности Анджело оставался в Маремме на весь август, как и другие домочадцы, но с годами и усложнением учебной программы целый месяц стал для него непозволительной роскошью. К тому же, как бы он ни любил свою семью и побережье, три недели созерцания солнца, песка и Евиной красоты оказывали на молодого семинариста явно нездоровое влияние – и неважно, что они с Евой называли друг друга кузенами. Однако бабушка просила, умоляла, канючила, и он все равно приезжал, пусть даже на несколько дней.

Анджело любил пляжи Мареммы. Они полнились воспоминаниями и были окутаны теплотой и белым сиянием: белый песок, белые ракушки, белые полотенца. Белый сарафан, который Ева носила в то давнее лето, когда впервые его поцеловала.

Для Евы это тоже был первый поцелуй, хотя и первый из множества, как полагал Анджело. Ева сама убедила его попробовать, сказав, что им просто необходимо выяснить, из-за чего люди разводят столько шума. В тот год ей было двенадцать, а Анджело четырнадцать – возраст все еще слишком нежный и далекий от священнического сана, чтобы всерьез беспокоиться, не потеряет ли он бессмертную душу, поцеловав синьорину. Так что предложение Евы показалось ему разумным, даже заманчивым, и Анджело, пожав плечами, невозмутимо приблизил к ней свое лицо.

Губы Евы были мягкими, а вот его, похоже, собрали весь песок Мареммы. Ева сморщила нос и засмеялась.

– Щекотно! – Она отряхнула ему рот, и они попытались снова, однако на этот раз забыли закрыть глаза. Весь поцелуй оба таращились друг на друга, хотя из-за такой близости не видели ничего, кроме ресниц и веснушек.

Наконец они застыли, так и не разомкнув губ, и Ева снова начала смеяться. Анджело отстранился и в смущении потер рот.

– Мне кажется, мы это делаем неправильно, – пробормотал он.

Смех Евы тут же оборвался.

– Правда? – нахмурилась она. – А что еще надо делать?

– Ну, для начала закрыть глаза.

– Но ты-то свои не закрыл!

– Я тоже закрою.

– Ладно. Что еще?

Анджело догадывался, что в поцелуе каким-то образом участвуют языки. Каким именно, он уверен не был – весь процесс представлялся ужасно мокрым и немного отталкивающим. Но он решил, что попробует высунуть его самую чуточку. Если ничего не получится, можно будет сказать Еве, что облизал ее случайно.

– Наклони голову к плечу, чтобы мы не сталкивались носами.

– А ты сядь поближе, чтобы не тянуться так далеко, – предложила Ева.

Перед третьей попыткой Анджело особенно тщательно убедился, что на губах у него нет никакого песка. Они подались друг к другу и одновременно закрыли глаза, инстинктивно отвернув головы. Так было намного лучше, особенно учитывая, что Ева не хихикала. Анджело аккуратно высунул язык и коснулся ее верхней губы. На вкус она была как виноград и солнечный свет. Ева замерла от неожиданности, но не отстранилась, и Анджело зачерпнул полные пригоршни песка, когда ее язык нерешительно вернул ему ласку. Затем их языки соприкоснулись, ее виноградно-солнечный аромат заполнил весь его рот и защекотал нос. У Анджело даже закатились глаза, настолько оглушительны были эти ощущения.

Здесь-то их и застукала бабушка. Она заверещала и принялась шлепать их по головам, умудряясь в перерывах еще громко молиться и осенять себя крестным знамением. Еву и Анджело на два дня развели по разным комнатам, а затем Камилло вызвал обоих для серьезной беседы.