Камиль Зиганшин - Золото Алдана [Роман в 2 книгах]

— Ну и башка у тебя, Рябой! Ох, утрем нынче Корюшке нос.

Увидев на разостланном брезенте гору медвежьего мяса, Светлана Николаевна в восторге заверещала:

— Какие вы молодцы! Вот это полновесная мужская работа! Такого зверюгу уложить — это не харюзят таскать. Тут нужна особая доблесть, — бросила она многозначительный взгляд на сидящего у костра Корнея.

— Напрасно вы попрекаете. Мы медведей не стреляем и не едим. Медведь — брат человека, только волосатый. Так меня дед учил, — тихо, но твердо сказал скитник, глядя на нее в упор.

— Вы, ребята, суп варите, а я отбивные приготовлю, на сковороде поджарим, — командовала начальница, словно не слыша проводника.

В лагере царило праздничное возбуждение. Рябой угощал всех остатками сырой печенки, а Корнею, оскалившись, сказал с ехидством:

— Извини, кореш, на тебя не хватило. Как-нибудь в следующий раз.

— В твоих кудрях уже зима поселилась, а ведешь себя, как дитя малое, — беззлобно отозвался тот.

Пока Степан со Светланой готовили свеженину, Рябой сходил с рабочими за следующей порцией мяса. В береговой линзе вырубили ледяную пещерку, выстлали дно брезентом и сложили в природный холодильник все без остатка. Вход завесили плащ-палаткой и придавили валежиной. Теперь мясо не пропадет.

Корней чувствовал себя неуютно. Он ушел на мыс. Сидя на берегу озера, долго отрешенно наблюдал за мерцанием прозрачных крыльев стрекоз в лучах солнца. Насекомые летали парами. Гоняясь друг за дружкой, они то взмывали, растворяясь в воздухе, то падали вниз, зависая над самой водой. Легкие дуновения ветерка, больше похожие на дыхание, даже не поднимали ряби, лишь поглаживали воду и ласкали лицо. Серебряным дождем рассыпалась под водой распугиваемая кем-то мелкая рыбешка.

Когда солнечный диск докатился до зубцов гор, ветерок усилился, и поверхность озера стала походить на котел, усыпанный россыпью «смолистых стружек». Огнем запылали облака, медью окрасились деревья. Светило между тем коснулось плеча горы и скатилось по нему круглым желтком в черный провал между вершинами. Утопая, оно выманивало затаившуюся в лесной чаще ночь. Смелея, тьма щедро рассыпала по черной бездне мерцающие россыпи созвездий, а озеро заиграло волнистым отражением народившегося месяца.

Из памяти Корнея всплыло, как давным-давно неподалеку отсюда он сломал ногу, поскользнувшись, кстати, на медвежьей лепешке, и пролежал несколько суток, дожидаясь помощи, как выручил его тогда Лютый, и многое другое… Вспоминать было о чем, но все это осталось там — в другой жизни. А сейчас он изгой. Светлана только о славе думает. Рабочие его недолюбливают. Корюшкой какой-то обзывают. Что я им плохого сделал? Отношения с начальницей не выпячиваю… Зачем мы встретились? Все кувырком пошло… Неспроста, знать, говорят: седина в голову, бес в ребро.

Спать не хотелось. Над озером зарождался юный туман. Вдали спросонья прогоготали потревоженные кем-то гуси. Корней долго сидел погруженный в свои невеселые думы, пока сон все-таки не сморил его.

Прошло две недели. Работы шли полным ходом. Золото уже некуда было складывать. Но верно говорят, что, если уж оно прихватит, то не отпустит: люди работали словно заведенные, даже отдыха никто не просил. В каком-то лихорадочном возбуждении с утра до вечера кайлили «язык» и складывали желтые куски в кучи прямо на берегу.

Наконец Зиновий Макарович взмолился:

— Светушка, стар я уже без отдыха столько работать. Может, хоть баньку организуем. Что-то тяжко мне стало.

— И у меня силы кончились, как будто сдулся, — поддержал техника Рябой.

— Уговорили, сама тоже притомилась, — согласилась начальница.

Наутро народ поднимался вяло. Первым из палатки с трудом выкарабкался техник:

— Друзья, может, не будем баню топить? Что-то все тело ломит.

— А ну ее к ляду, так отдохнем, спину тянет, — прокряхтел, вылезая, Рябой.

От каши почему-то все отказались, зато помногу пили заваренного со смородиновым листом чая. Светлана Николаевна была сама на себя не похожа. Всегда активная, говорливая, чай пила тихо, не проронив ни слова. Была грустна и задумчива. То и дело бросала на Корнея странные, непонятные взгляды. Он был в замешательстве: ему почудилось, будто Светлана хочет сказать ему что-то важное.

«Сказать, не сказать», — действительно думала она. Вчера вечером по одной ей ведомым переменам женщина поняла, что беременна. «Надо сказать», — решилась было, но тут же передумала. «Аборт осенью втихаря сделаю. А скажешь — проблемы могут появиться. Он вон какой привязчивый и набожный».

Немного ожив, люди разбрелись по лагерю. О бане и не вспоминали. Один за другим возвращались в палатки и забирались в спальники. Народ был явно болен. Один Корней чувствовал себя как обычно. Убрал со стола и принялся готовить обед. Дежуривший в этот день Степан попросил проводника подменить его.

К обеду из палаток никто не выполз. Корней недоумевал. Он никак не мог докопаться до причины загадочной болезни, не коснувшейся почему-то лишь его.

«Постой, постой, медвежью печень и мясо ели все, кроме меня, — дошло наконец до него. — Надо осмотреть его внимательней».

Корней раскрыл «холодильник», вынул первый попавшийся шмат медвежатины. Раздвинув острым кончиком ножа волокна мышц, он обнаружил то, чего больше всего страшился — длинных и тонких полупрозрачных червей.

— Все ясно — вот она причина. Мясо, похоже, не доварили. Впрочем, скорей всего, через сырую печенку заразились.

Корней знал эту болезнь: однажды в неурожайный год они застрелили обнаглевшего шатуна, но Маркел, слава богу, мясо проверил и запретил давать даже собакам, велел глубоко закопать его вдали от речки и скита. Тогда он и рассказал об этом страшном недуге. Объяснил, что единственный шанс выжить, если заразишься, лежать не двигаясь и обильно пить. Чем больше человек двигается, тем быстрее личинки разносятся кровью по телу и разрушают организм, проедая в сосудах сквозные отверстия.

Обойдя палатки, Корней поговорил с каждым, втолковывая, что надо лежать и побольше пить. Но это было излишним — народ и так лежал пластом, корчась от мучительных болей, которые, судя по всему, усиливались: душераздирающие стоны к вечеру неслись уже изо всех палаток. Видя страдания товарищей, проводник без конца кипятил чай и, намешав сгущенного молока, разносил его больным.

Сильнее всех страдал Рябой. Обезумев от мук, терзавших его тело, он, судорожно клацая зубами, орал Корнею:

— Помоги! Всю жизнь буду служить! Спаси, Корнеюшка!

Светлана, как большинство женщин, переносила боль молча. Лишь по редким, сдавленным стонам и зернистому бисеру пота на лбу можно было догадаться, каково ей. Но на следующий день, как видно, стало совсем невмоготу. Когда проводник в очередной раз заглянул в ее палатку, она, облизав сухим языком обескровленные губы, жалобно посмотрела на него и попросила застрелить ее. Тут приступ страшной боли выгнул ее дугой. Чтобы не закричать, она зажала рот руками.