Джон Рид - Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

Они горячо протестовали, заявляя, что их семьи и хижины всецело к нашим услугам, что это доставит им величайшее удовольствие. Не помню, как нам в конце концов удалось отклонить их приглашения, не обидев их, но я хорошо помню, что для этого потребовалось полчаса взаимных любезностей. Мы знали, что, во-первых, нам не удастся выехать от них утром, так как, по понятиям мексиканцев, торопливость гостя означает недовольство оказанным приемом; кроме того, за ночлег платить не полагалось, однако следовало сделать хозяевам хороший подарок, а нам это было не по карману.

На наше приглашение поужинать с нами они вначале ответили вежливым отказом, но после долгих упрашиваний согласились взять лепешек и мяса с перцем. Было смешно и жалко смотреть, с какой жадностью они ели, стараясь в то же время не показывать, насколько они голодны.

После ужина они по собственному почину принесли нам ведро воды, а потом некоторое время простояли у костра, грея руки и куря папиросы, которыми мы их угостили. Помню, как они распахнули серапе, чтобы благодатное тепло согрело их тощие тела, помню скрюченные, морщинистые руки старика и лицо юноши, на котором играли красноватые блики, зажигая огоньки в его больших глазах. Вокруг нас стояла черная ночь пустыни, удерживаемая лишь ярким светом костра и готовая поглотить нас, если бы он погас. Над головой, не тускнея, сверкали огромные звезды. В чаще, словно демоны, плакали и хохотали койоты. И в эту минуту эти два человека представились мне символом Мексики — гостеприимные, любящие, терпеливые, бедные, так долго томившиеся в рабстве, всегда мечтающие, наконец встречающие свободу.

— Когда мы увидели, что вы едете сюда, — сказал старик с улыбкой, — сердца наши упали. Мы уже думали, что опять едут солдаты, чтобы забрать у нас последних коз. Много солдат проходило здесь за последние годы — очень много. И всё больше федералисты; мадеристы только тогда заезжают, когда уже совсем изголодаются. Бедные мадеристы!

— Да-а, — вздохнул юноша, — мой брат, мой самый любимый брат погиб в одиннадцатидневном сражении под Торреоном. Многие тысячи уже погибли в Мексике, и многие тысячи еще погибнут. Три года войны в одной стране — долгий срок, слишком долгий.

— Válgame, Dios, — пробормотал старик и покачал головой.

— Но наступит день… — продолжал юноша.

— Говорят, — прервал его старик с дрожью в голосе, — что Соединенные Штаты там на севере жадно поглядывают на нашу родину, что в конце концов к нам придут солдаты-гринго и заберут у меня последних коз.

— Это ложь! — воскликнул юноша, оживляясь. — Только богатые американо хотят нас грабить так же, как и наши мексиканские богачи. Во всем мире богатые грабят бедных.

Старик вздрогнул и подвинул высохшее тело поближе к огню.

— Я часто задумываюсь, — тихо сказал он, — почему богатые, у которых всего так много, хотят иметь еще больше. А бедные, у которых нет ничего, довольны малым. Лишь бы несколько коз…

Его compadre гордо поднял голову и мягко улыбнулся.

— Я никогда не выезжал из наших мест, — сказал он. — Не был даже в Хименесе. Но мне рассказывали, что на севере, на юге и на востоке есть много плодородных земель. Но это моя родина, и я люблю ее. Всю жизнь и я, и мой отец, и дед видим, как богатые держат в кулаке хлеб перед нашими ртами и не дают нам есть. И только кровь заставит их разжать кулак перед своими братьями.

Костер догорал. Бдительный Примитиво спал на своем посту. Антонио задумчиво глядел на угасающие угли, чуть заметная радостная улыбка играла у него на губах, глаза горели, как звезды.

— Adiós! — сказал он внезапно, словно озаренный прекрасной мечтой. — Когда доберемся до Мехико, какой baile мы там устроим! Ох, и напьюсь же я.

Кругом Йермо бесконечная песчаная пустыня, кое-где щетинящаяся кустами мескита и карликовыми кактусами. На западе она тянется до зубчатых бурых гор, а на востоке уходит за колеблющийся в мареве горизонт. Разбитая водокачка, дающая ничтожное количество грязной солоноватой воды, разрушенная железнодорожная станция, два года назад разнесенная вдребезги пушками Ороско, запасной путь — и вот и весь поселок. На сорок миль кругом воды нет и в помине. Нигде ни клочка травы для скота. В продолжение трех весенних месяцев горячие, сухие ветры гонят по пустыне тучи желтой пыли.

На единственном пути, проложенном посреди пустыни, стояли десять огромных поездов, исчезая на севере за горизонтом. Поезда эти — огненные столбы ночью и столбы черного дыма — днем. По обе стороны пути, под открытым небом, расположились лагерем девять тысяч человек; лошадь каждого солдата привязана к кусту мескита, рядом с ним на этом же кусте висит его единственное серапе и тонкие ломти сушащегося мяса. Из пятидесяти вагонов выгружали лошадей и мулов. Покрытый потом и пылью оборванный кавалерист проскальзывал в вагон с лошадьми, в гущу мелькающих копыт, вскакивал на спину первой попавшейся лошади и с диким гиканьем вонзал ей шпоры в бока. Слышался громовой топот испуганных животных, и вдруг какая-нибудь лошадь вырывалась в открытую дверь, обычно задом наперед, и вагон начинал извергать колышущуюся массу лошадей и мулов. Они быстро вскакивали на ноги и в ужасе бежали прочь, храпя и раздувая ноздри, почуяв запах пустыни. И тогда широкое кольцо зрителей-кавалеристов превращалось в вакеро, в насыщенном пылью воздухе мелькали огромные кольца лассо, и пойманные животные в панике мчались по кругу. Офицеры, ординарцы, генералы со своими штабами, солдаты с уздечками, разыскивающие своих коней, бежали и неслись галопом в полной неразберихе. Брыкающихся мулов запрягали в зарядные ящики. Кавалеристы, приехавшие с последним поездом, разыскивали свои бригады. Немного в стороне солдаты открывали стрельбу по кролику. С крыш товарных вагонов и с платформ смотрели вниз сотни soldaderas [70], окруженные выводками полуголых детишек, выкрикивая визгливые советы или спрашивая, ни к кому, собственно, не обращаясь, не видал ли кто Хуана Монероса или Хесуса Эрнандеса, — короче говоря, их мужей… Какой-то солдат, волоча за собой винтовку, бродил вокруг, громко выкрикивая, что он уже два дня ничего не ел и никак не может отыскать свою жену, которая пекла ему лепешки, и заключал свои жалобы утверждением, что она, наверное, связалась с каким-нибудь… из другой бригады… Женщины на крышах вагонов, пожав плечами, восклицали: «Valgame, Dios!» — и, кинув ему несколько черствых лепешек, стали просить во имя богоматери Гваделупской угостить их папиросой. Шумная грязная толпа осадила паровоз нашего поезда, требуя воды. Когда вооруженный револьвером машинист отогнал ее и закричал, что прибыл специальный поезд с цистернами воды, толпа быстро рассеялась, а ее место заняла другая. Возле двенадцати огромных цистерн с водой царила невообразимая толчея — люди и лошади пробивались к маленьким кранам, из которых непрерывной струей текла вода. Надо всем этим стояло огромное облако пыли, семь миль в длину и милю в ширину, вместе с черным дымом паровозов высоко поднимаясь в тихом, горячем воздухе и поражая ужасом сторожевые посты федералистов, расставленные в горах за Мапими в пятидесяти милях от нас.