Джон Рид - Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

— Послушайте, «майор», — сказал я, — не стоит вам оставаться здесь, если Вилья не хочет, чтобы в армии служили американцы. Если вы даже станете мексиканским подданным, это вам нисколько не поможет в случае интервенции.

— Быть может, вы и правы, — сказал «майор», подумав. — Хватит тебе реветь, Джек! Я, пожалуй, поеду в Гальестон, а там сяду на пароход и уеду в Южную Америку. Говорят, в Перу началась революция.

Солдату было лет тридцать, ирландцу — лет двадцать пять, а остальным троим — от шестнадцати до восемнадцати.

— А зачем вы, ребята, ехали сюда? — спросил я.

— Чтобы поискать приключений! — с усмешкой ответили солдат и ирландец. Трое юношей посмотрели на меня, и их исхудавшие от голода и перенесенных лишений лица вдруг оживились.

— Чтобы нажиться! — сказали они в один голос.

Я взглянул на их лохмотья, на гулявших по площади оборванных добровольцев, которые не получали своего содержания уже несколько месяцев, и насилу удержался от смеха.

Вскоре я расстался с ними — с расчетливыми, холодными людьми, лишними в этой стране страстей, презиравшими то дело, за которое сражались, издевавшимися над веселым характером неукротимых мексиканцев. И, уходя, я спросил:

— Между прочим, ребята, в какой части вы состоите? Как вы себя называете?

— Иностранный легион! — ответил мне рыжий.

И здесь я должен прямо сказать, что все «солдаты наживы», которых мне доводилось встречать, все, за одним исключением (а это был ученый сухарь, изучавший действие взрывчатых веществ на полевые орудия), были бы у себя на родине бродягами.

Когда я наконец вернулся к себе в гостиницу, была уже поздняя ночь. Донья Луиса пошла приготовить мне постель, а я на минуту зашел в бар. Там было трое военных, по-видимому офицеров, один из них был уже сильно пьян. На его изрытом оспой лице чернели усики, глаза дико блуждали. Увидев меня, он затянул очень приятную песенку:

(У меня есть пистолет с ручкой из слоновой кости, чтобы убивать всех американцев, которые приедут по железной дороге.)

Я счел за благо поскорее уйти, так как трудно сказать, что может сделать мексиканец, когда он пьян. Темперамент его слишком сложен.

Донью Луису я застал у себя в номере. Таинственно приложив палец к губам, она закрыла дверь и достала из-за пазухи весьма потрепанный номер «Сатердей Ивнинг пост» {22} .

— Достала это для вас из несгораемого шкафа, — сказала она. — Самая дорогая вещь в доме. Американцы, ехавшие на рудники, давали мне за этот журнал пятнадцать долларов. Вот уже больше года, как мы перестали получать американские журналы.

После такого предисловия я не мог не прочитать этот драгоценный журнал, хотя и читал его раньше. Я зажег лампу, разделся и лег в постель. Но в это время в коридоре послышались чьи-то нетвердые шаги и моя дверь с шумом распахнулась: на пороге стоял офицер с изрытым оспой лицом, который пил в баре. В одной руке он держал огромный револьвер. Секунду он стоял на пороге, злобно щуря на меня глаза, потом шагнул вперед и захлопнул дверь.

— Я, лейтенант Антонио Монтойя, к вашим услугам, — сказал он. — Я слыхал, тут появился гринго, и пришел застрелить тебя.

— Садитесь, — сказал я приветливо.

Я видел, что он проникнут пьяной решимостью. Он снял шляпу, вежливо поклонился и пододвинул себе стул. Затем из-под полы своего мундира он достал другой револьвер и положил оба револьвера на стол. Они были заряжены.

— Хотите папиросу? — спросил я, протягивая ему пачку. Он взял одну папиросу, помахал ею в знак благодарности и прикурил от лампы. Потом взял оба револьвера и прицелился в меня. Пальцы его нажали на собачки, затем вдруг расслабли. Я был не в силах пошевелиться, и мне оставалось только ждать.

— Вся беда в том, — сказал офицер, опуская револьверы, — что я не могу решить, каким револьвером воспользоваться…

— Извините, — сказал я дрожащим голосом, — но мне кажется, они оба устарели. Этот кольт, безусловно, модель тысяча восемьсот девяносто пятого года, а что касается «смит-и-висона», то это не больше чем игрушка.

— Правильно, — пробормотал он, печально глядя на револьверы. — Если бы знал, я захватил бы с собой мой новый маузер. Извините, сеньор. — Он вздохнул и опять со спокойной радостью направил дула мне в грудь. — Но раз нет другого исхода, то придется как-нибудь обойтись этими.

Я уже приготовился вскочить, увернуться, закричать, как вдруг его взгляд упал на стол, где лежали мои двухдолларовые ручные часы.

— Что это? — спросил он.

— Часы! — С огромной охотой я поспешно стал показывать, как они надеваются. Он машинально опустил пистолеты. Его рот раскрылся, он смотрел на часы горящими глазами, как ребенок на какую-нибудь новую заводную игрушку.

— Ах! — наконец перевел он дыхание. — Qué bonito! Какие красивые!

— Они ваши, — сказал я, снимая часы и протягивая ему.

Он посмотрел на часы, потом на меня; лицо его просветлело от неожиданной радости. Я положил часы в его протянутую руку. С трепетным благоговением он застегнул браслет на своей волосатой руке. Затем встал, глядя на меня сияющими глазами. Револьверы упали на пол, но он этого не заметил. Лейтенант Антонио Монтойя бросился мне на шею.

— Ах, compadre! — воскликнул он пылко.

На следующий день мы встретились с ним в лавке Валиенте Адиана. Мы попивали в задней комнате aguardiente, и лейтенант Монтойя, мой лучший друг во всей армии конституционалистов, рассказывал мне о трудностях и опасностях походной жизни. Вот уже три недели бригада Макловио Эррера в полной боевой готовности стояла в Хименесе, каждую минуту ожидая приказа наступать на Торреон.

— Сегодня утром, — рассказывал Антонио, — наши разведчики перехватили телеграмму командующего федералистами в городе Сакатекас к генералу Веласко в Торреоне. В телеграмме говорится, что, по здравому рассуждению, он пришел к мысли, что Сакатекас защищать труднее, чем брать его приступом. Поэтому он сообщает генералу Веласко, что при наступлении конституционалистов он заранее эвакуирует город, а потом возьмет его заново.

— Антонио, — сказал я, — завтра я отправлюсь в далекое путешествие по пустыне. Я еду в Магистраль. Мне нужен mozo [66]. Я буду платить три доллара в неделю.

— Está bueno! [67]— воскликнул лейтенант Монтойя. — Платите, сколько хотите, только бы я мог поехать с моим amigo!

— Но вы ведь на действительной службе, — сказал я. — Как же вы можете оставить свой полк?

— Это ничего, — махнул рукой Антонио. — Я не стану докладывать об этом своему полковнику. Я им не нужен. Ведь у них, помимо меня, еще пять тысяч человек.