Николай Баранов - Время умирать. Рязань, год 1237 [СИ]

Сенная девка попалась ему у самого порога светелки, в которой обитала княжна Евпраксия. Глянула на него испуганно и, повинуясь жесту, бегом скрылась в дальнем конце коридорчика, в чулане, должно. Сердце у Ратьши тяжело бухало где-то у горла. Еще бы — зайти в святая святых женских покоев, куда только женской половине дорога не заказана, да еще мужу княжичу Федору, покойному ныне. Ну, еще глава семейства — Великий князь может зайти, но то если только большая нужда в том будет. А он, Ратша, руша все приличия и попирая обычаи, влез сюда, рискуя впасть в княжью немилость и опозорить честное имя княжны. Но ведь и время какое! Сможет ли он поговорить с Евпраксиюшкой еще когда в земной юдоли, или только уж на небесах? Да и попадет ли его многогрешная душа на небеса, так красиво расписанные попами?

Ратьша остановился у входа. Втянул ноздрями непривычные, дурманящие запахи женской спаленки, сочащиеся из под закрытой двери. Справа горел светоч, разгоняющий тьму в коридорчике. Ратислав провел над пламенем ладонью, чтобы немного прийти в себя. Зашипел, почувствовав боль от ожога. Вдохнул и выдохнул несколько раз, как перед опасной схваткой. Постучал в дверь. Совсем легонько. Испугался даже, что не услышат.

Но его услышали. За дверью раздались шаги. Ступали твердо, уверенно. Нет, не княжна. Так и оказалось. Дверь открыла княжичева мамка — крепкая кровь с молоком молодка с громадной грудью. Ну да, для того и брали такую. Молодка, разглядев в полумраке коридора Ратьшу, опешила, видно не поверив глазам — посторонний мужчина на женской половине. Потом, видать, узнала, заметно испугалась. Спросила, прикрыв рот ладонью:

— Аль случилось чего, воевода? Неуж, татары в город ворвались?

— Нет пока татар в городе. Не бойся, — понизив голос почти до шепота, успокоил ее Ратьша. Спросил. — Как звать?

— Пелагея, — тоже перейдя на шепот, отозвалась кормилица.

— Вот что, Пелагеюшка, выйди-ка ты отсель ненадолго. Мне с Евпраксией поговорить надобно.

— Дак, не можно ж того, боярин, — совсем растерялась молодка. — Уходить тебе надо отсель скорее, пока никто не видал. Ведь стыд-то какой…

— Никто и не увидит. А мы никому не скажем, — надавил на нее взглядом Ратьша. — Ну! — он возвысил голос.

— Кто там, Пелагеюшка? — раздался из-за занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, слабый голосок Евпраксии.

— Дак ведь… — начала мамка и замолчала, не зная, что сказать дальше.

— Иди, иди, — подтолкнул ее к выходу Ратьша. — Ничего плохого княжне не сделаю. Только поговорю. Я быстро. А ты проследи, что б нам никто не помешал.

Пелагея, повинуясь направляющей ее к выходу руке боярина, оглядываясь и жалобно морща лицо, все же вышла в коридор. Ратьша аккуратно прикрыл за ней дверь. Откинув занавесь, вошел в горницу. Княжна лежала на самом краю обширного супружеского ложа, стоящего у левой стены горницы. Рядом с ложем качалась люлька с княжичем Иваном. Лежала Евпраксия на левом боку, поджав колени к животу, обхватив руками пуховую атласную подушку. На ней был надет просторный домашний сарафан, волосы стянуты черной траурной лентой. Маленькие изящные ступни ног выглядывали из под подола сарафана. Ртислав смущенно отвел от них взгляд.

Увидев боярина, Евпраксия удивленно распахнула свои громадные черные глаза, но ни испуга, ни замешательства в них Ратьша не заметил. Княжна опустила ноги на пол, села на краю ложа, спросила чуть хрипловато:

— Ратислав? — зачем ты здесь?

Лицо Евпраксии было бледно, скулы заострились, глаза запали, под глазами залегли тени. При виде любимого с печатью перенесенных страданий лица сердце Ратьши екнуло от жалости и нежности. А еще куда-то улетучилась вся безумная храбрость, подвигнувшая его нарушить все обычаи и придти сюда. Да и зачем он сюда пришел? Теперь и сам не понимал. Слова не шли из сжатого горла. Он молча стоял и смотрел на княжну, решив хотя бы насмотреться напоследок, раз уж все равно пришел. На переносице Евпраксии появилась легкая морщинка, а в глазах засветилось понимание. Встав с кровати, она легко, словно танцуя, подошла к Ратьше почти вплотную, уставилась снизу вверх своими глазищами в его глаза. Тот трепещущими ноздрями втянул неповторимый запах ее волос и тела. Голова закружилась, и ему пришлось напрячь всю волю, чтобы тут же по-медвежьи не заключить княжну в объятия. Помогло и то, что она легонько качнула головой и чуть отстранилась. Головокружение прошло, но язык Ратьше по-прежнему не повиновался. Тогда слово сказала Евпраксия. Опять слегка подавшись к нему, спросила:

— Любишь?

Ратислав стоял болван болваном, не в силах даже кивнуть.

— Любишь… — теперь уже не спрашивала, а утверждала Евпраксия. — И любишь давно. Я видела. Ведь так?

Наконец-то оторопь, напавшая на Ратьшу, немного отступила, и он смог кивнуть.

— А как же Федор? — в глазах княжны появилась непритворная боль. — Ведь он был друг тебе, почти брат…

— Федор мертв, — кое-как совладал с голосом Ратислав.

— Мертв… Мертв… — словно пробуя слово на вкус, почти прошептала Евпраксия. — Но ведь ты любил меня, и когда он был жив. Ведь так?

— В те времена я запрещал себе об этом думать, — прохрипел Ратьша. — Но теперь он мертв и я хотел, чтобы ты знала о том. О том, что люба мне…

— А ведь я просила тебя тогда, чтобы ты сберег моего Федора, — каким-то странным голосом напомнила Евпраксия и, подойдя совсем близко, провела кончиками пальцев по щеке Ратислава.

Сердце Ратьши глухо забилось где-то у горла. Он молчал, не зная, что сказать в свое оправдание. Но Евпраксия, похоже, и не ждала от него никаких слов. Немного помолчав, она заговорила снова:

— Мне рассказали. Потом, когда я смогла хоть что-то услышать. Рассказали, что ты ничего не мог сделать для его спасения. Это так?

Ратислав кивнул.

— Не мог… — глаза ее заблестели от подступивших слез. Евпраксия моргнула. Слезы побежали из уголков глаз чистыми прозрачными ручейками. Она досадливо тряхнула головой, вытерла щеки ладонями, повернулась, сделала несколько шагов в сторону ложа, остановилась, вновь обернулась к Ратьше, спросила прерывающимся голосом:

— Так зачем ты пришел? Просто сказать, что любишь?

Ратьша переступил с ноги на ногу, кивнул.

— Только за этим? Больше ни зачем?

Новый кивок.

— Скромен ты, витязь, — в голосе княжны появилась легкая насмешка, отдававшая, впрочем, горечью. — И тела моего совсем не хочешь? Нисколечки?

Евпраксия подняла руки, крутнулась так что подол сарафана поднявшись колоколом, обнажил ее ноги выше щиколоток. Потом, покачивая бедрами, вновь подошла вплотную к Ратиславу, почти коснувшись холмами грудей его груди, глянула в глаза призывно.

— Так действительно не хочешь? Подумай. Вот ложе, вот я. Прислугу ты спровадил. Так как?