Николай Баранов - Время умирать. Рязань, год 1237 [СИ]

Кровь гулко стучала в висках Ратьши. Плоть требовала свое, но разум и взлелеянная им за последние годы любовь не воспринимали такую вот легко предлагающую себя княжну, вызывая чувство отторжения. Разум и любовь победили. Его потянувшиеся, было, для объятий к Евпраксии руки, сжали плечи княжны, отодвинули подальше.

— Опомнись, — хрипло произнес Ратьша. — Помни, кто ты есть. Блюди себя в память о Федоре — траур еще не закончился.

Лихорадочно блестевшие черные глаза вновь наполнились слезами. Евпраксия протяжно всхлипнула, уткнулась лицом в нагрудник панциря Ратислава и горько, словно обиженный ребенок, заплакала.

— Ну что ты, что ты, — сдавленным голосом начал уговаривать Ратьша, легонько поглаживая ее по плечам. — Все хорошо будет. Ну не плачь…

— Прости меня, Ратиславушка, — сквозь рыдания шептала княжна. — Прости меня дуру. Я же совсем с ума здесь схожу в четырех стенах. То мертвый Федор мне мерещится, то татары ко мне и Ванечке руки тянут.

Она внезапно подняла голову, впилась глазищами залитыми слезами в лицо Ратьши, зашептала лихорадочно:

— А я домой хочу, Ратиславушка, домой. К теплому ласковому морю, жаркому солнцу. Домой к матушке и батюшке. Подальше отсюда, от холода, снега, бревенчатых стен этих, от злых татар. Подальше…

Она снова уткнулась в грудь Ратьше и плечи ее затряслись от рыданий еще сильнее. Ратислав легонько, чтобы не причинить боль прижал ее к себе, погладил по спине, по волосам, бормоча какие-то слова утешения. Потом, когда рыдания немного стихли, подхватил легкое, словно пушинка тело на руки и уложил на край кровати, налил из стоящего на столе кувшина воды в кружку, дал княжне напиться. Та прерывисто вздохнула еще несколько раз и затихла, ухватив обеими руками здоровенную ручищу Ратислава и прижав ее к щеке. Шепнула:

— Не уходи. Побудь еще хоть немного, Ратиславушка. С тобой хорошо, покойно.

— Я здесь, княжна, здесь. Никуда не ухожу. Не бойся.

Евпраксия глубоко вздохнула, еще сильнее сжала его руку, попросила:

— Ты ведь заберешь меня отсюда? Ведь, правда? И мы поедем с тобой ко мне домой к маме и папе. Они полюбят тебя. Правда-правда. Полюбят. Ведь получится так, что ты спас меня из этого страшного, окруженного врагами города…

Княжна замолчала, а спустя недолгое время Ратислав услышал ее ровное дыхание. Она спала спокойным сном. Может быть, в первый раз за весь этот прошедший страшный месяц.

Сколько так просидел на краю ложа, боясь пошевелить хоть пальцем руки, которую прижимала к щеке Евпраксия, он не знал. Дышал-то через раз. Смотрел и не мог насмотреться на милое, ставшее безмятежным во сне, лицо. В себя его привел скрип двери и осторожные шаги. Ратислав повернул голову в сторону звука и увидел Пелагею, подходящую к ложу, диковато косящуюся на спящую княжну и сидящего рядом с ней боярина. Бережно, стараясь не разбудить, Ратьша высвободил кисть руки из тонких пальчиков Евпраксии, поднялся навстречу княжичевой мамке, ухватил ее за плечо и вместе с ней направился к выходу из горницы. Выйдя в коридор, и плотно прикрыв за собой дверь, он сказал обмершей от всего случившегося молодухе:

— Ничего с княжной у нас не было. Это запомни. Перуном и Христом клянусь. Просто поговорили о Федоре. Мне он тоже не чужой был. Поплакала Евпраксия, не без того. Но теперь успокоилась. Вишь — заснула даже.

— Вот и я дивлюсь, — торопливо закивала Пелагея. — Почитай с самой смерти супруга толком не спит княжна, а если и спит, так мечется вся, видно сны дурные покоя не дают. А тут, поди ж ты, спит, как ангел.

— Вот и я о том говорю, — Ратьша помолчал чуть, потом добавил. — Но о том, что был я здесь знать никто не должен. Проболтаешься, не рада будешь, что на свет родилась. И девку сенную о том упреди. Поняла ли?

Пелагея испуганно прикрыла рот ладонью, не зная, что ответить.

— Поняла?! — глухо рыкнул Ратислав и глянул на мамку взглядом от которого слабели ноги и у видавших виды воев.

Та мелко закивала. На глаза навернулись слезы.

— Вот так. Девку упреди, не забудь. А лучше отошли куда подальше. Со стражником я сам разберусь, а больше никто ничего и не видал.

Ратислав повернулся, сделал шаг к лестнице, оглянулся на трепещущую в страхе Пелагею, добавил:

— Княжну с княжичем береги, как зеницу ока.

Сказав это, он начал спускаться по лестнице. Поравнявшись со стражником, стоящим внизу и пялящимся на него с откровенным любопытством, буркнул:

— Со мной пойдешь. Хватит здесь в хоромах отсиживаться.

Тот обрадовался, но и смутился. Сказал в замешательстве:

— Меня начальник охранной сотни сюда ставил. Сам понимаешь, воевода, без его приказа уйти не могу.

— Договорюсь с ним. Прямо сейчас к нему и пойдем. Но то, что я в покоях княжны был, о том знать не должен даже сотник.

Ратислав остановился, уперся все тем же тяжелым взглядом в гридня. Тот взгляда не выдержал, опустил глаза в пол, выдавил с трудом:

— Понял, воевода…

— Вот и ладно. Пошли. Да, и как звать тебя?

— Семеном нарекли, — все так же потерянно ответствовал парень.

— Ну, так с нынешнего дня будешь у меня в меченошах, Семен.

— Благодарю, боярин, — сразу воспрял гридень и попытался поясно поклониться на ходу, едва не воткнувшись головой в угол, который они как раз обходили.

— После поклонишься, — проворчал Ратислав, ускоряя шаг. — А сейчас недосуг.

Уладив дела с начальником охранной сотни, вышли во двор. На улице стало еще ветреннее. С неба полетел мелкий льдистый снег. Подхваченный ветром он сек лицо, заставляя отворачиваться. Все ратьшины спутники уже были здесь. Укрылись от снега и ветра за закутом большого крыльца. Давно, видно, ждут, повиноватился перед самим собой Ратьша, но виниться перед cвитcкими не стал — не вместно. Сказал только Первуше, кивнув на топчущегося позади Семена:

— Помощник тебе. То ж при мне меченошей будет.

Первуша оценивающе глянул на ладного гридня, одобрительно кивнул.

— А теперь по коням, — сказал Ратислав уже всем. — На Ряжскую улицу. По ней до Борисоглебской. Там, чаю, Дарко нас встретит.

Почти бегом — замерзли, отворачиваясь от секущего ветра, ратьшины свитские устремились к коновязи, наспех обмели припорошенные снегом седла, вскочили на застоявшихся скакунов, разобрали поводья и двинулись к воротам, ведущим из великокняжьего двора на улицу.

Улицы Столичного града были почти пусты. Пусты и темны. Воинские люди еще с вечера отправились на определенные им места у крепостной стены. Жители затворились во дворах, томясь в ожидании страшного. Только конные посыльные изредка попадались навстречу. Факелов зажигать не стали — дорогу отыскали бы и с закрытыми глазами. Кроме Гунчука и Первуши все остальные были местными. До пересечения Ряжской и Борисоглебской добрались быстро. На перекрестке остановились — надо было выяснить, где остановилась сотня Дарко. Сотник и впрямь позаботился о встрече воеводы, оставив здесь гридня. Не сразу его приметили — тот укрылся от ветра за углом ограды ближнего двора. Но, услышав стук копыт по деревянной мостовой, гридень выбрался из своего убежища и замахал подъезжающим рукой.