Саймон Терни - Калигула

– И ум, и душа являются неотъемлемой частью тела человека, – заявил как-то император после того, как они с Калигулой проводили взглядом очередного несчастного, сброшенного с террасы в море. – Будь иначе, то можно было бы ожидать, что ум или душа зацепятся за что-то и останутся здесь, когда тело покинет эту юдоль. Все части тела, физические и иные, составляют по природе единое целое. Их можно разделить только силой, что мы и наблюдали неоднократно.

Мой брат улыбнулся:

– Но ведь еще Лукреций отмечал: бывает, что рука болит, а нога у того же человека цела и здорова – это ли не доказательство того, что части тела раздельны?

Император довольно хохотнул:

– Ты умен, Гай, и хорошо начитан, но забыл о том, что боль в руке осознается не рукой. Тело переносит боль из одной части в другую. Как говорил Аристотель, «нет ничего в разуме, чего первоначально не было бы в чувствах». Если тело, душа и ум не единое целое, то почему мы плачем, когда нам отдавят палец на ноге?

Я не сомневалась, что у брата в запасе нашлось бы немало контраргументов, но он предпочел отдать победу Тиберию. Император, чрезвычайно довольный, похлопал Калигулу по плечу и приказал, чтобы принесли еще вина – смочить горло перед новой дискуссией.

С течением времени я полюбила слушать, как они спорят. Особенно мне нравилось, когда Гемелл, намереваясь уязвить моего брата, вмешивался в диалог, но своими непродуманными и наивными выпадами только подтверждал собственную глупость.

– Эпикур говорил, что никакое наслаждение само по себе не есть зло, – заметил как-то раз мой брат, попивая вино, – но средства достижения иных наслаждений доставляют куда больше хлопот, чем удовольствия.

– Однако, – с увлечением подхватил Тиберий и затряс указательным пальцем, – у Платона сказано, что только добродетельный человек может испытывать истинное счастье.

Калигула кивнул в знак того, что принимает возражение, и я с улыбкой подняла голову от свитка со скучными трудами. И тут, на свою беду, открыл рот Гемелл:

– Диоген из Тарса говорил, что наслаждение – это конец человеческой жизни.

Мой брат и император переглянулись, и старик состроил гримасу:

– Ты хотел сказать – Диоген из Эноанды, мой мальчик. И при этом совсем не понял его слов. Он считал, что наслаждение лежит в конце жизни того человека, который был достаточно добродетелен. И я бы сказал, что это еще один довод в мою пользу.

Калигула повторно склонил голову, принимая свое поражение, но при этом на губах его играла легкая улыбка. Император взревел в приступе триумфального хохота, а Гемелл, весь красный от злости, плюхнулся обратно на свое ложе и с удвоенным рвением продолжил возлияния. Я обожала подобные сцены.

Как-то в самом начале лета мы все расположились в просторном, сияющем желтым цветом стен зале с фигурными окнами и наблюдали за страшной бурей, разыгравшейся над склонами Везувия и превратившей жизнь помпейцев в кошмар. По какой-то причуде Юпитера сезонные штормы, которые бушевали на материке, обычно не затрагивали Капри, и пока прибрежные поселения заливало водой, над островом светило солнце.

Как всегда, Тиберий возлежал на позолоченном ложе и, подкрепляясь малосъедобными деликатесами, развивал мысль Гераклита о том, что изменения – это костяк, на котором крепится плоть вселенной. Из предыдущих диспутов я знала, что Тиберию эта идея не нравилась. Однако через полчаса дебатов мой брат благоразумно повернул аргументацию так, что теперь император отстаивал необходимость перемен, а Калигуле оставалось защищать куда более безопасную позицию, состоявшую в том, что стабильность первична, а перемены происходят по воле богов и людей. Действительно, наследнику никогда, никогда не стоит высказываться в пользу перемен в присутствии живого правителя.

Геликон, телохранитель императора, стоял позади ложа со скрещенными на груди руками и бесстрастным выражением лица. Помимо трех перечисленных персон, в помещении находились: Силан, с любопытством следящий за тем, как спорщики обмениваются репликами, и лениво попивающий вино стоимостью в два городских дома; Гемелл, который со скучающим видом ковырял зайца под соусом из перца и ферментированной рыбы; и, разумеется, я. В этот период я увлеклась теориями древних философов и горько сожалела, что в детстве меня заставляли изучать стили одежды и методы управления хозяйством, а не куда более интересные философию и историю. Таков печальный удел женщин, хотя себя в старости я рисовала не смиренной супругой, а кем-то вроде прабабки Антонии – полноправной хозяйкой дома, где кипит жизнь, где не иссякает поток интересных гостей и где нет места жестким правилам римского этикета.

Брат в очередной раз мастерски уступил победу императору, и мне пришлось сдерживаться, чтобы не зааплодировать ему. Правда, Тиберий все равно принял бы аплодисменты на свой счет. Тут открылась дверь, и все головы повернулись на шум. В зал вошли два стражника, встали по обе стороны от входа и вытянулись в струнку, а за ними появился управляющий. С низким поклоном он доложил о прибытии гостя.

Я не сомневалась, что это опять явился с визитом Макрон, но, к моему безграничному удивлению – я чуть не вскочила с места, – перед нами предстал Юлий Агриппа. За те полдюжины лет, что мы не виделись, он сильно изменился: стал взрослым мужчиной с широким, волевым лицом, непокорными волосами и глубоко сидящими зоркими глазами. Со времени нашей последней встречи ему сломали нос – и возможно, не раз, судя по его новой форме, широкой и плоской. Еще у него заметно потемнела кожа за время, проведенное на Востоке. Последние шесть лет Агриппа жил попеременно в Иудее, Египте и даже Идумее и, по долетавшим до нас слухам, успел обзавестись женой и детьми. Мы также слышали о его огромных долгах и бесконечных стычках с законом. Тем не менее принц, который вошел сейчас в императорский дворец, держался гордо, радовал глаз великолепным одеянием и был достоин каждой капли царской крови, которая текла в его жилах. Что еще лучше, он, несмотря на высокое происхождение и формальную независимость от Рима, отвесил низкий поклон императору в знак признания превосходства последнего. Тиберий на это расплылся в улыбке.

Моим первым порывом было броситься навстречу старому другу и тепло поздороваться, но, уже вставая, я заметила, что брат даже не пошевелился. Значит, нужно проявить осторожность. Калигула выжидал до тех пор, пока не убедился, что император улыбается искренне, и лишь тогда дружески подмигнул Агриппе.

Агриппа сделал несколько шагов и опустился на одно колено футах в десяти от Тиберия. Геликон на всякий случай придвинулся к императору, причем взгляд его был направлен не на гостя, а на двоих солдат-иудеев, вошедших вслед за Агриппой. Они были без оружия, но в форме, и волокли вдвоем какой-то объемный сверток.