Саймон Терни - Калигула

– Теперь все! – заявил брат с необычной для него страстностью.

– Надеюсь, – сдавленно ответила я. – Сегодня я видела столько крови, что хватит до конца жизни. Раз ты действительно закончил делать из города одну гигантскую арену, то я бы хотела вернуться домой и ополоснуться. Надо как-то смыть с себя воспоминания о том, что было, иначе невозможно заниматься свадьбой нашей сестры.

Я сердито встала, не дожидаясь разрешения, и направилась к выходу. Мне пришлось заложить широкую дугу вокруг окровавленного тела на полу и стоящего рядом перепуганного курьера. От двери я оглянулась и увидела, что брат присел на корточки возле мертвого тестя, чтобы всунуть монетку Силану в рот. Это был жест прощания и уважения к человеку, которого Калигула любил – пусть недолго – как родного отца.

Ту ночь я провела в объятиях Виниция, содрогаясь от воспоминаний об ушедшем дне. Муж утешал меня и крепко обнимал, но мои жалобы на жестокость брата не вызвали в нем особого сочувствия. Он сказал, что император сделал ровно то, что следовало, и что так будет лучше и для него самого, и для империи. Мне, однако, не казалось, что так будет лучше для меня. А самое же тревожное – что бы ни говорил Виниций – той ночью на его лице проступила тень сомнения.

В последующие два месяца состояние брата постепенно улучшалось, и в конце концов он полностью поправился. Об отравлении напоминала теперь только его бледность. По мере выздоровления Калигула все сильнее беспокоился по поводу преемственности. Вместо умершего Гемелла он назначил наследником нашего друга Лепида, который теперь стал нам еще и зятем и присутствовал на каждом государственном и семейном собрании. Калигула любил Лепида как родного брата задолго до того, как породнился с ним официально. Но после многих дней размышлений Гай решил, что если наследник не является прямым кровным родственником, то его право на трон непременно вызовет сомнения. Не знаю, так ли это, но Калигула убедил себя в том и затем пришел к логичному заключению, что для блага империи ему нужен сын.

Лично мне кажется, что в его новом стремлении стать отцом немалую роль сыграли обвинения Силана. В любом случае я это решение одобряла, потому что рождение сына невозможно без жены, а Калигуле, на мой взгляд, новый брак был необходимым. Во-первых, чтобы смягчить в его характере те углы, которые слишком уж заострились, и во-вторых, чтобы изгнать призраки Силана и его дочери, а они не оставляли Калигулу в покое, хотя сам он в этом никогда не признавался.

Агриппина тоже могла повлиять на это решение брата. В середине декабря она родила в Анциуме здорового, увесистого, улыбчивого сына, который получил от своего отца имя Луций Домиций Агенобарб – вопреки желанию матери назвать его Нероном в честь ее брата. Этот счастливый крепыш подстегнул стремление Гая обзавестись наследником. В конце концов, раз старшая сестра смогла произвести столь довольного жизнью младенца от распускающего руки негодяя, то почему бы этого не сделать золотому принцу Рима?

Что касается меня, то после моего возвращения в Рим мы с мужем ложились вместе регулярно, однако и спустя полгода я, к своему немалому удивлению, так и не понесла. Марк не жаловался и не сердился на то, что у нас не намечалось наследника, хотя для любого молодого супруга это могло бы стать всепоглощающей проблемой, независимо от династической преемственности. Я же, честно говоря, была довольна, что этого не случилось. Мой брак устраивал меня таким, поскольку отнимал совсем немного сил и времени, оставляя достаточно того и другого для моих родных. Виниций оказался идеальным мужем, о таком я даже не мечтала. Когда я в нем нуждалась, он неизменно был рядом, готовый обнять, поддержать, прогнать страхи, и в тоже время требовал так мало, что я пользовалась неслыханной для римской матроны свободой. Как только Сатурналии закончились, Виницию пришлось покинуть меня ради государственной службы, так что вопрос деторождения счастливо отложился на неопределенное будущее.

На Востоке было неспокойно. Не в иудейских регионах, как ни странно, где то и дело возникали те или иные трудности, а в куда более устроенных провинциях Египет и Азия. Наместник Азии плохо управлялся с экономикой и к тому же прибирал к рукам гораздо более того, что считалось приемлемым. В результате Азия едва дышала. А в Египте, от которого зависели поставки хлеба и золота в Рим, зловредный старик Флакк, испортивший нам первые месяцы пребывания на Капри, допустил, чтобы в Александрии восстали недовольные иудеи. Беспорядки практически положили конец поставкам важных ресурсов в Рим и грозили подорвать власть императора в этой провинции. На смену проконсулу Азии мой брат послал талантливого Гая Азиния Поллиона и дожидался только, когда Флакк обуздает мятежи, чтобы сменить и его. Моего супруга Калигула высоко ценил за то, что тот дважды приводил в порядок Рим и преторий, а также восстановил работоспособность курьерской службы. Поэтому брат отправил Виниция на помощь Поллиону, и мы понимали, что, скорее всего, супруг там останется, получив должность в новом правительстве. Я тоже начала собирать вещи для переезда на Восток, но Калигула убедил Виниция, что в Риме с семьей я в большей безопасности, чем в том неспокойном краю, так что я осталась. В душе же я разрывалась, зная, что буду очень скучать по мужу. При этом вовсе не желала расставаться с семьей и переезжать в какой-то провинциальный дворец, где рабы подрисовывают себе глаза и приклеивают бороды.

В середине января Калигула посетил знаменитого и уважаемого авгура на Эсквилине. Старик, чьи услуги оценивались дороже всех прочих авгуров в городе, отслеживал знамения и приметы для наиболее влиятельных граждан Рима, и предсказания его в большинстве случаев сбывались.

Для меня гадания всегда были тайной за семью печатями, но, с другой стороны, я ведь не авгур. И может, не зря женщин не посвящают в их секреты. По слухам, старик был родом из Этрурии, где и зародилось искусство гаданий и дивинации. Он был слеп на один глаз, и я сама едва не прослезилась, когда увидела это мутное, слезящееся бледно-голубое глазное яблоко. А еще он хромал и при ходьбе пользовался клюкой. Но, несмотря на дряхлость, был он, судя по всему, весьма зажиточным человеком. Обитал в отдельно стоящем здании, а отнюдь не в каморке в шаткой, ветхой инсуле, и по пышности убранства его жилище не уступало дому любого патриция в городе. Еще сильнее меня впечатлило то, что выходящий на улицу фасад его дома был простой стеной, а это исключительно редкий случай, ведь любой домовладелец в городе стремится сдать помещения по уличному фасаду торговцам [3] Лавки или мастерские (таберны) устраивались в жилых домах, с отдельным выходом на улицу; одна-две лавки обычно располагались по обе стороны от двери, ведшей во внутреннюю часть дома. .