Иван Арсентьев - Буян

«Правительство стало уступать на словах и начало тотчас готовить наступление на деле».

Ленин требует немедленного изменения программы партии в поддержку революционных мероприятий крестьянства вплоть до конфискации помещичьих земель.

Революционеры Царевщины и Старого Буяна митинговали, а вокруг пылали поместья, шло хищническое истребление лесов. Ширилась анархия. Власти были беспомощны оказать сопротивление новой волне крестьянских бунтов. Старые законы утеряли свое значение, новых не было. Возникла крайняя необходимость такого правления, которое бы обеспечило порядок и сохранность народного добра. Революция победит — и все оно перейдет к народу.

Об этом говорили Щибраев, и Князев, и остальные деревенские революционеры на сходах, на митингах, в тесных избах среди сочувствующих односельчан. Но говорить — одно дело, а поднять крестьян, взять на себя всю тяжесть и ответственность… Тем временем правительство пыталось навести свой порядок. Для усиления власти были назначены выборы нового волостного старшины. Тогда революционеры и решили использовать момент и совершить то, о чем мечтали долгие годы: установить в волости народное правление.

Двадцать третьего ноября в Царевщине в, сборной избе уже с полудня шло собрание. За длинным столом на тяжелых скамьях — мужики. Дверь открыта, но народу набилось столько, что не продохнуть. Щибраев, Солдатов и Земсков сидели в красном углу. Возле них — белобородые старики-волгари, однако преобладали люди средних лет. Им предстояло избрать выборщиков, которые завтра отправятся в Старый Буян, где будут голосовать за нового волостного старшину. Вернее, будут присутствовать при голосовании, ибо земский начальник Слободчиков уже заранее подобрал нужного ему человека. Между тем мужики говорили не о выборщиках. Николай Земсков, человек грамотный и дотошный, растравил сходчиков своей мужицкой статистикой. Вытащив из кармана какую-то бумажку, запальчиво говорил:

— Вы поглядите, какая арифметика. На одну десятину нашей земли падает чистого дохода 7 рублей 28 копеек. Это в газетах пишут. Податей же и сборов — я посчитал — 6 рублей 33 копейки. На прожитье, значит, остается 95 копеек. Как же на деньги такие есть-пить, одежку покупать, хозяйство вести?

— Верно, Никола! А ты посчитай еще, сколько других налогов разных! Не хочешь зимой спать от заката до светла — плати за акциз на спички и керосин. Хочешь курить — плати акциз на табак, хочешь в праздники рюмку выпить — плати в пятнадцать раз дороже. Что смеетесь? Не пей, скажете? Хорошо, заменим водку чаем. За него да за сахар опять-таки по акцизу в шесть раз дороже, чем стоят они на самом деле. Куда ни кинь — всюду клин… Куда ни повернись бедный люд, — везде с него дерут, дерут и дерут. Обобрали до нитки, нищими сделали, а затем обещают когда-то какую-то милостыню.

— Вот где у нас эти обещания!

— В шею умника земского!

— Царь отказал народу убавить начальство, так мы сами его убавим. Проредим чисто́!

— Уж так желают людям добра, что скоро до смерти замордуют.

— Граждане! — крикнул Щибраев взволнованно. — Наши предки за Стенькой, за Пугачом ходили бить царских опричников, так до каких пор мы будем стоять перед господами на коленях? Встаньте, расправьте плечи, берите дело в свои руки! За нами другие пойдут, и тогда никто с нами ничего не сделает! Вспомните, как началась Всероссийская стачка! С одного железнодорожного депо, а поднялась за ним вся Россия!

— Не нужно посылать выборщиков в волость, надо самим идти! Всем обществом идти и ставить свою власть!

— Правильно!

— Собирай, Лаврентий, сход!

— Добро. А вы как думаете, старики? — обратился Щибраев к бывалым волгарям.

— Мы-то? А мы так думаем, — прошамкал, помолчав, древний дед Фалалей. — Обчественное дело — божье дело. Не позволяйте волку хозяйничать в вашей клети…

— Ясное дело, значит, благословляете.

— Хватит, пора и нам поднимать головы! — зашумело собрание.

…Ночью Лаврентий долго не мог уснуть. Замах сделан большой, поднята рука на самую власть. Ждать от нее уступок бесполезно, остается сделать то, что сделали рабочие: объявить правительству войну. Но силы неравны. Если не потянутся за буянцами другие волости и уезды, значит — гибель. Так разумно ли, честно ли толкать односельчан на небывалое, малонадежное дело? Вот что мучило Лаврентия накануне открытого выступления против власти.

Но если не он, Лаврентий, и его товарищи сделают это, то кто же? Нет, поздно травить себя сомнениями: выбор сделан. Жаль, времени мало! Ох, как мало — сутки одни остались, а сколько еще забот и труда предстоит для подготовки. Чтоб раздуть огоньки, тлеющие под пеплом рабских привычек, надо вооружить народ, поднять его, убедить колеблющихся, внушить им веру в успех.

— Веру!.. — проговорил Лаврентий вслух и удивился, почему у него вдруг дрогнуло сердце.

Мучительно, трудно исповедовался он перед собой, перед своей беспокойной совестью, проверял собственную решимость воплотить в жизнь заветную мечту.

Утро 24 ноября Царевщина встретила колокольным звоном. Народ повалил на площадь. Закрываясь от колючего ветра, люди жались ближе друг к другу, топтались в слякоти. Все сегодня вырядились, как на престольный праздник: новые платочки, картузы, поддевки. В стороне строилась вооруженная боевая дружина, сбивалась группами по двадцать человек. Командовать взялись бывшие унтера Земсков и Хорунжин. Над головами носились с карканьем вороны, по деревне лаяли взбудораженные собаки. Кумачовые полотнища флагов полоскались на сыром ветру, и были видны всем нашитые белым слова: «Свобода или смерть!»

На телегу взобрался Лаврентий Щибраев, поднял руку.

— Граждане мужики и вы, гражданки бабы, то бишь уважаемые женщины! — сказал он громким, немного надтреснутым голосом. Людская толпа придвинулась к телеге. Лаврентий заговорил о том, что революционеры Старо-Буянской волости решили вместо волостного старшины избрать такого человека, который бы не земскому начальнику служил, а народу и служил по закону, установленному народом.

— Вот этот закон, — помахал он над головой бумагой и стал читать «Временный закон», написанный полтора месяца назад в темном трюме дебаркадера.

Липкая морось покрывала листки бумаги, тишина стояла неслыханная, и только древний дед, наставив ухо, шамкал:

— По закону, стало быть… Власть… Суд, значит… А тюрьма будет, Порфирка?. — толкнул он в бок Солдатова.

— Зачем тюрьма тебе? Помолчал бы… — шикнул тот на деда.

— Она, конешно, сейчас мне не нужна… А вдруг понадобится?

Щибраев тем временем заканчивал читать. Густо колосившаяся бородами площадь загудела, зашевелилась. Над чернеющими перед трибуной картузами взметнулись вверх ружья, и, как бы подзадоривая стоящих позади, грохнул разнобоем залп. Раскаты его взмыли в небо, ударились о свинцовые облака и, подхваченные ветром, рассыпались по улицам и переулкам села. На трибуну выходили желающие и говорили с волнением, со слезами на глазах. И Щибраев видел, что люди верят, что они пойдут на новое дело. И он, в страстном нетерпении, соскочив с телеги, с длинной палкой в руке, как библейский пастырь, двинулся по дороге на Старый Буян. За ним густой толпой пошли стар и млад, мужики, и парни, и женщины, провожавшие своих мужей и братьев.