Иван Арсентьев - Буян

Рядом с Порфирием Солдатовым шла Павлина, держа на руках ребенка. Со вчерашнего дня она не разговаривала с мужем, только гремела ужасно ведрами, била посуду и плакала злыми слезами: малая Аксютка не брала ни правую, ни левую грудь. За околицей, когда провожавшие повернули обратно, Павлина взяла Порфирия за рукав, потянула в сторону, сказала, глядя в землю:

— Я знаю — ты пропадешь. И мы с тобой. Тебе тяжко, вижу. Но все равно ты не отступишься. — И заметив, что муж смотрит на нее непонимающим взглядом, добавила с болью: — Разве я не желаю светлой жизни себе и своим детям? Но вы — люди. И ты и твои антихристы — люди, а хотите сотворить чудо. Мыслимо ли такое? — Павлина остановилась, покачала головой. Затем протянула мужу ребенка. — На, целуй и иди с богом. — Она перекрестила Порфирия. — Я… я буду тебе опорой, что б ни случилось.

Порфирий, взволнованный ее словами, покорно чмокнул дочку и, невероятно стесняясь людей, краснея, поцеловал заодно и Павлину.

Колонна удалилась от села. Все глуше вечевой звон колокола в густой мороси. Видать, теперь надолго зарядило — облаков наворочено, почитай, до самых звезд.

Первая попутная деревушка Камышинка. Жители издали увидели многолюдное шествие, высыпали встречать. Лаврентий обернулся к Порфирию, посмотрел ему многозначительно в глаза. Тот кивнул головой: понимаю, вижу, разделяю твою радость.

Подошли к деревеньке ближе и… что такое? Встречают-то с вилами, косами, с охотничьими ружьями… Загородили дорогу. Видно, как по улицам из всех труб дым коромыслом: печи топят, а возле ворот бабы стоят с ведрами, из ведер пар валит. Не иначе — кипяток! Царевщинцы остановились в недоумении. Щибраев и Земсков отделились от своих, подошли к камышинцам. У тех хмурые, решительные лица, насупленные брови. Вдруг Земсков то ли возбужденно, то ли возмущенно крикнул:

— Кум Макар, да вы, никак, с утра назюзились?

Кум Макар опустил дробовик к ноге и не менее удивленно и радостно воскликнул:

— Тю! Кум Никола?

— Нико-ола!.. Что ж ты, поганец, на меня с ружьем вышел? Или я тебе кабан дикий?

Кум Макар переступил с ноги на ногу, поглядел на своих, почесал под шапкой затылок.

— Что ж это вы, братцы? — спросил обеспокоенный Щибраев. — Нешто впервой видите нас?

— Дык как впервой!.. — протянул старик с берданом на плече. — Да только, слышь, приказано не пущать.

— Да отчего же?

— Намедни, стало быть, от земского посланец прискакал, ну и наказал. Ить вы грабить идете, а? Сицилизм, стало быть…

— А вы и поверили! Эх, как ребятенки малые…. Да мы…

И Щибраев принялся растолковывать мужикам, куда и зачем идут царевщинцы. Земсков тем часом, прижав кума Макара к пряслам, честил его вдоль и поперек так, что тот только покряхтывал. Наругавшись вволю, они пошли по деревне. Скоро оттуда потянулся на околицу народ. Подходили с опаской, недоверчиво оглядывали вооруженных дружинников, красные знамена. Пока Лаврентий вел переговоры, в толпе заиграла гармошка и молодежь пустилась в пляс. Это, видать, подействовало на камышинцев гораздо сильнее, чем слова, колонну пропустили беспрепятственно, однако с царевщинцами не пошел никто.

Опять шагали бодро, говорливо, с песнями. Один Лаврентий, угрюмый и словно похудевший враз, шествовал впереди, опустив голову, опираясь на свой посох. Сто раз бывал он в этой Камышинке, все жители его знают, а вот поди же! Словно подменили соседей. Да что соседей! Половина деревни приходится родней царевщинцам — и вдруг откололись. Чего ж тогда ждать в дальних селах?

Впереди, подернутые мглой, чернели не то кряжистые пригорки, не то бесцветные, набухшие влагой перелески. Казалось, это они источают безысходную гнетущую печаль, и та, оседая мокрой пылью, гасит в сердцах затеплившийся огонек надежды и радости.

Дорогу заполняло чмоканье сотен ног по скользкой глине. Двигаться стало тяжелее, люди заметно устали, иззябли. Реже шутки, соленое мужицкое словцо. Кто-то вздыхает: «Эх, в баньку бы да веничком по костям! А опосля — самоварчик…» И волной — трепещущий говор среди колких запахов мокрых лаптей и шерсти зипунов.

Ноябрь крутенек выдался. То все лето палило немилосердно, а тут мокреть да едкий студеный ветер, пронизывающий насквозь.

Хмурый день доживал незаметно свое, словно придавленный людскими бедами и нескончаемыми заботами. Но вот, наконец, внизу проблески огоньков, знакомые порядки улиц Старого Буяна. На высоком, освистанном ветрами пригорке, по которому тянулись царевщинцы, сияло всеми окнами двухэтажное здание ремесленного училища. Возле него дорога делала поворот влево вниз по косогору. Отсюда все село стало видно как на тарелке, и казалось, что чернеющие дома — не на месте, что когда-то они стояли здесь, вдоль дороги, выставляя напоказ свою нищету, но судьба беспощадна: смахнула их тяжкой рукой, и они, низринувшись с кряжа, зацепились как-то за берег мелководной Буянки, чтоб застыть там навсегда.

Возле школы, куда пришла колонна, ее встретили члены местного революционного кружка: благообразный, с четырехугольной, аккуратно подстриженной бородой староста Федор Казанский и учитель Петр Писчиков. Сотские тут же стали разводить продрогших гостей по квартирам. В село наехало много выборщиков от всех обществ волости, и стало тесновато.

Когда Евдоким возвращался домой, он имел надежду найти какую-нибудь работу, но вот промаялся две недели — и хоть караул кричи: ничего. А отец ворчит: самому кормиться нечем. Все к свату посылает, пойди, дескать, попроси получше, авось найдет какое-либо дело в своем большом хозяйстве. Но кланяться Тулупову для Евдокима — нож острый. Михешка как-то сказал:

— Приходи ночью, мучицы насыплю. Чать, не чужой.

Но Евдоким не пошел. Не с его характером тащить украдкой муку, уж лучше с голоду дохнуть! Садился за стол, а на сердце кошки скребли. Арина приносила тайком Надюше то масла, то яиц, то еще какой-нибудь снеди, но Евдоким этого не знал. Жил тяжело, какой-то странной жизнью в ожидании чего-то, а чего — и сам не понимал. Когда забастовки прекратились, надумал было поехать в Самару, быть может, там что-либо найдется, работы какие-то общественные обещала городская дума. Ходил и к Антипу Князеву узнавать, не сбивают ли артель лесорубов. Нет, говорит, не до рубки леса сейчас, когда рубят головы. А тут подошло время выборов волостного старшины, и товарищи сказали: «Погоди чуток с отъездом, возможно, произойдут перемены и в нашей жизни проклятенной. Не горюй». Вчера на подпольном собрании Мошков вдруг открыто объявил, что 25 ноября мужики замышляют установить в волости республику.

Прослонялся Евдоким неприкаянным еще несколько дней. И вот начали съезжаться выборщики. Пошел вечером повидаться с товарищами царевщинцами, да не очень удачно: кроме Земскова, никого не встретил, — расползлись по селу.