Иван Арсентьев - Буян

Слова не явились неожиданностью для Евдокима: со вчерашнего дня у него на уме вертелась эта мысль. И он первым поддержал предложение.

— Ехать-то ехать, а на кого дом бросишь? — откликнулись из зала.

— Выходит, тебе, Шершнев, самое время послужить республике, — подал голос помалкивавший Жидяев.

— Ну, а еще кто? — спросил Князев, и собрание стало выкрикивать фамилии.

Когда же Евдоким услышал, что в числе агитаторов в уезд едет и Михешка Тулупов, он не удержался, чтобы не оглянуться на свата Силантия. Однако тот глаз своих не показал, и Евдоким так и не узнал: обрадовался он отъезду сына или остался недоволен.

Уж небо, кряжистое полугорье и село в низине давно заслонила ночь, а Буян разбуянился — никакого удержу. На улицах шумно, многолюдно. Народ спешил по домам оповестить родных про то, что объявлена новая мужицкая власть с новыми порядками, понятными и близкими всем крестьянам.

Даже Антип Князев с его практической смекалкой и жизненным опытом вряд ли мог представить, что ждет их впереди. И все же он, пожалуй, больше всех радовался тому, что дело многих лет жизни пошло так круто в гору. Он ощущал силу, и гордость: сотни людей отдают свою судьбу в его руки. Ему, словно библейскому Моисею, предначертано вывести народ из пустыни в землю обетованную. Но тот — библейский — был пророк, а он, Антип, простой царевщинский мужик, потомок мятежной разинской вольницы. И слава богу, что не одному ему, не в одиночестве нести на себе трудности нового небывалого мира.

Уснуло не спавшее двое суток революционное товарищество, спит президент республики, распустив по широкой груди окладистую бороду. С доброй надеждой на счастливую жизнь спят мужики и их подобревшие жены. И только патрули дружинников бодрствуют на околице, перекликаются время от времени, да еще в добротном доме с наглухо закрытыми ставнями не спят урядник с попом. Настороженно прислушиваясь к звукам извне, строчат поспешно донос губернатору, чтоб святой отец успел со светом, отправиться в город и доложить властям о появлении в Российской империи крамольной республики.

Наступило утро 26 ноября.

Евдоким поздно засиделся с товарищами и проспал. Разбудили его выстрелы. Выскочил встревоженный на улицу, а там — кипень людская. Толпа демонстрантов с пальбой в облака приближалась к мосту через речку Буянку. Зачем стреляют — неизвестно; должно быть, от радости. Над пестрым шествием колыхались красные знамена, ветром доносилось торжественное: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» Подошли к волостному правлению, столпились перед крыльцом.

— Ур-ра! — закричали нестройно, когда в дверях появилась «крестьянская власть». Взъерошенный, бородатый Мошков, обняв за плечи Князева и Щибраева, привел их, как положено, к присяге. Те низко поклонились на три стороны и дали клятву быть верными и не изменять ни в чем народному делу. Они просили давать им добрые советы, без которых можно и сбиться с верного пути. В сопровождении десятка крестьян-понятых вошли в волостное правление и «учли» низвергнутого старшину Дворянинова. Волостные книги, должностная печать, общественный револьвер и две тысячи рублей казенных денег перешли к своим новым хозяевам. Дворянинов хотел скрыться задами незаметно, но толпа увидела его, засвистела, заулюлюкала.

Пока Евдоким пробирался сквозь густое скопище к дверям, учитель Писчиков сорвал вывеску бывшего волостного правления и швырнул ее под ноги народу. Грохот падающей жести был заглушен торжествующим кликом. Евдоким поднял глаза на Мошкова, стоявшего на верхней ступеньке крыльца, и увидел над головой флаг Российской империи, полоскавшийся на ветру. Увидел, и перед ним возникло то, о чем рассказывали товарищи в Самаре; размахивающая трехцветным флагом черносотенная шайка погромщиков с портретом царя, а на серой, запятнанной опавшими тополиными листьями мостовой — распластанное тело Анны с кровоточащей дырочкой под левой грудью. Евдокима затрясло. С мстительным чувством избавления он взбежал на крыльцо, выхватил нож и двумя взмахами полоснул по царскому флагу. Бело-синий кусок полотнища сморщился, упал: на древке осталась лишь красная полоса, яростно пламенеющая на ветру….

От волостного правления пошли к дому урядника Бикиревича, вперед выступил Мошков, крикнул громко:

— Покажись, урядник! Слушай, народ!

Но того и след простыл. Завидев грозную толпу, он вслед за Дворяниновым улепетнул задворками на берег Кондурчи и спрятался в зарослях ветляного ерика.

Дверь и ворота на запорах, и только жена Бикиревича мельтешила в окнах с иконой в руках. Она прикладывала Николая-чудотворца к переплетам рам изнутри и, тараща белые от злобы глаза, завывала так, что на улице слышно было.

— Анафемы! Анафемы! На страшном суде гореть будете! Вечным огнем!

В ответ ей свистели, смеялись. Бесновавшаяся урядничиха вдруг бросила Николая-чудотворца, вскочила на лавку и, задрав подол, выставила в окно свой зад. Толпа обалдевших от неожиданности мужиков захлопала глазами, затем грохнул такой хохот, что всполошенные грачи взмыли с церковной колокольни и заметались в поднебесье.

Не смеялся один Земсков. В непристойном поступке урядничихи он узрел оскорбление нового правительства и общества в целом. Товарищи едва удержали его от намерения дать всей дружиной залп по окнам. Мошков захлопнул ставню, написал снаружи мелом:

«Урядник, убирайся вон немедленно!»

На крыльцо взобрался изможденный мужик в посконной рубахе по колена, известный на селе пропойца Степан Ельцов. Он стащил с лохматой головы шапку, покашлял, похаркал, затем долго сморкался в подол рубахи. На него смотрели, смотрели, наконец закричали:

— Ты чего ж залез туда, как пес на печь, и ни мур-мур? Говори, что тебе, или пошел прочь!

— Ох, братцы, — взмычал Ельцов. — Темно мы живем, братцы, без соображения. Уткнулись носом в землю, как свиньи… Каюсь, братцы! Хозяйку-то свою, был грех, лупил я, как сидорову козу. Ох боже ж ты мой! Теперь гляжу на всех, на обчество, стало быть, и ровно глаза разул… Ох, хорошо, братцы, всем миром вот так… Ей-богу!

— Ишь, проняло и тебя, значит…

— Слезай, праведник, хватит!

— Кайся — не кайся, все одно — в монахи не примут….

— Братцы, дайте сказать… Душа просит… Боже ж ты мой! Хорошо-то как! А? Обчество, стало быть, народ… Как же не выпить на радостях? Эх!

Логическое завершение речи потонуло в шуме:

— Закрыть винную лавку!

— Штрафовать пьяниц! Забирать у них угодья! — неслись возбужденные женские голоса. Кто-то притащил лестницу, приставил к дверному косяку казенки и повернул вывеску «Винная лавка» задом наперед. Дверь заколотили накрест досками, и черной краской сделали надпись: «Смотри и кайся!»