Иван Арсентьев - Буян

Настало утро 25 ноября. Было оно, как и вчера, и позавчера, как и всю неделю таким, что добрый хозяин собаку на двор не выгонит… Обычно выборщиков старшины собиралось немного и все помещались в волостном правлении, а в этот раз явилось более четырехсот человек. В школе между классами раздвинули деревянную перегородку, получился большой зал. Писарь Гаврила Милохов произвел учет выборщиков по обществам и захлопал глазами: вчера были все, а за ночь почти половина исчезла. Щибраев даже побледнел, когда услышал об этом. Чего-чего, а уж такого спотыкача он не ожидал. Значит, земский, и старшина, и урядник крепко приложили руку… Потом кто-то сказал, что уехали не все, что выборщики от мордовского села Кобельмы и еще некоторые обособились, собрались, как было им велено свыше, в волостном правлении. Крепкие темные мужики, как, впрочем, и все кобельминцы, жившие более зажиточно, чем остальные крестьяне волости, пожелали избирать по-прежнему старшину. К ним послали делегацию, чтоб уговорить явиться на съезд. Делегаты пошли напористые, решительные, но мордвины заорали в один голос:

— Мы всегда выбирали старшину в волостном правлении, и нам здесь за то деньги платили… Не желаем по-другому!

— Теперь иные у нас порядки, — объяснили им, но они ни в какую, твердят одно: — Хотим жить по закону, под царем. Он помазанник божий, землю нам дал, не то что вам господа ваши. Грех на него обижаться.

В этом была доля истины: в Кобельме бывшие государственные крепостные после реформы получили наделы большего размера. Делегаты и к совести их и к сознанию взывали — все впустую. Хотели было даже под конец отлупить упрямцев, но спохватились: как-никак, они делегаты съезда, наделенные высокими полномочиями. Плюнули и ушли.

— Коль люб вам царь, то ни вам с нами, ни нам с вами не по пути.

Тем часом в набитом битком школьном зале открылось законодательное собрание. За окнами слезилась холодная осень, а двери распахнуты настежь. Собравшиеся расселись верхом на партах, прижатых тесно друг к другу, курили, громко разговаривали. У черной доски развешаны красные-флаги, на стене — карта полушарий, засиженная мухами, с невероятно вытянутой наискосок далекой Америкой.

Евдоким сидел у окна, возле него примостился Михешка Тулупов, за спиной их — Силантий. «Собралась родня…» — скривился Евдоким, прикидывая, как бы удрать от них подальше, но в переполненном зале других мест не было. От дверей, двигая локтями, пробивался Ахматов. Встал лицом к собранию, объявил во всеуслышанье: хотел, мол, сейчас проехать в село земский начальник Слободчиков, но вооруженная охрана остановила его экипаж за околицей и показала от ворот поворот. Съезд одобрительно зашумел. Вслед за объявлением Ахматова делегаты, ходившие к кобельминцам, сообщили о постигшей их неудаче, и по залу прокатился шумок разочарования.

За последние двое суток Евдоким воспрянул духом. Над родным селом, казалось, занимается благословенная заря тепла и радости человеческой. Видя всеобщий подъем, он размышлял над тем, какими разными путями идут порой люди, чтобы в конце концов встретиться на одном перекрестке. В его почерневшую от горя душу снова пробивался солнечный луч… Но вот известие о ночном побеге волостных выборщиков, отказ кобельминцев — и опять стало так пакостно, словно у человека, который долго готовился в далекий путь, а тут вышел на порог и вдруг вывихнул ногу… Евдоким присмотрелся к Щибраеву, и мрачное облако пробежало по его лицу.

Избранный председателем собрания Антип Князев дал слово Лаврентию, и тот начал рассказывать, зачем пришли царевщинцы всем обществом, какой закон написали и что будет в волости дальше. Он не сулил землякам райской жизни, не обманывал сказками: говорил просто о вековечной мечте крестьянина о земле и о том, что дары ее должны приносить одинаковую-радость всем людям.

— Царь очень спешил, когда писал манифест, — продолжал Щибраев, — и забыл в нем про нас, мужиков. Так давайте мы сами дополним его! Мужик хоть и сер, но волк у него ума не съел: сумеет прожить без опеки начальства, без осады казаков. Так начнем же, братцы, хорошее народное дело.

Все, что он говорил, было для крестьян ново, необычно и страшно заманчиво. И верилось, и не верилось, что наступает жизнь, не похожая на ту, беспросветную, которая тянулась тяжко веками и не видно было ей конца-края.

После Щибраева встал Князев и прочитал «Временный закон». Законодательный съезд избрал председателем народного самоуправления Антипа Князева, человека, знающего хозяйственные дела и интересы общества. Заместителем — Лаврентия Щибраева, а делопроизводителем — Гаврилу Милохова, который, «коль понадобится, самому царю сумеет отписать». Тут же новым должностным лицам определили жалованье. И вдруг из зала, откуда-то сзади, раздалось негромко:

— Мужики, а ведь мы того… Упустили одно тут… как бы сказать… Председателю нашему и товарищам его, то есть родным ихним какую ни есть пенсию… Вдруг кто помрет или… да мало ли чего!

Съезд затих. Муха пролетит — услышишь.

— Н-да… Дело говорит…

— А как же? Надо, — послышались голоса после паузы.

— Так что ж… ежели по-христиански, вот так? — спросил Мошков, называя сумму и пристально вглядываясь в лица присутствующих.

Антип, Лаврентий и Гаврила встали, опустив головы, глядя в землю, низко поклонились обществу.

Евдоким ахнул. Этот маленький эпизод как бы открыл ему глаза. Говорят, будто только горе может разбудить душу человека, но это неверно: жизнь людскую двигает не горе и не злоба, а добро и радость. Отягченный своими несчастьями человек не в состоянии вдумываться глубоко в происходящее, он видит только его внешнюю сторону, но не сущность. Щибраев, Князев и Милохов, которых Евдоким знал, как простых, не очень грамотных мужиков, вдруг словно поднялись по какой-то невидимой лестнице на неизмеримую высоту. Евдокима потрясло, что эти люди, зная, на что идут, все же шли. Они понимают, за какое опаснейшее проигрышное дело взялись, и сознательно приносят себя ему в жертву. Что это, акт отчаянья? Или высшее самопожертвование?

Евдоким не мог ответить себе. А тот человек, что проявил беспокойство о семьях предводителей республики, заговорил опять негромко. И опять все, словно только того и ожидая, враз затихли.

— Граждане, не хочу накликать несчастья… Но, говорят, правда — вроде полсти: она хоть дерет, да греет… Дозволь сказать, председатель.

Антип зажал в кулаке свою пышную бороду так, что она стала похожа на крепко связанную метлу, затем отпустил, распушивая, кивнул головой.

— Не послать ли нам, граждане, своих людей по селам уезда поднимать и их на доброе дело? Чтоб не остаться нам одним, так сказать, на бобах?