Иван Арсентьев - Буян

— Неужто у вас совсем нет здравомыслящих людей, чтоб дать изуверам отпор?

— Как не быть! Молчат. Защиты ждать неоткуда.

— Так самим надо защищаться!

И Евдоким начал рассказывать о Старо-Буянской республике, о новых порядках, о боевой дружине, но разговор не получался.

— «Товарищ»-то у вас есть? — спросил Минаев. Евдоким показал смит-и-вессон. Минаев кивнул головой. — На шестерых хватит… А вас что к нам привело?

Евдоким сказал, что прибыл от Самарского комитета рабочей социал-демократической партии рассказать крестьянам о манифесте и о событиях в Старом Буяне.

— Что вы! Что вы! — замахал взволнованно руками хозяин. — Убьют. Больно много темноты здесь. Уж на что священник, и того в студенты зачислили после того как манифест им прочитал.

— Вот и надо объяснить мужикам как следует, — настаивал Евдоким. С большим трудом удалось Минаеву отговорить его.

Евдоким видел: хозяева явно опасаются, как бы не повторилось то, что произошло три дня назад. Правда, разговора об этом не было, но зачем подвергать людей риску? И он сказал, что ночует на постоялом дворе. Минаев смутился, но удерживать не стал.

Евдоким шел по улице и думал о печальной судьбе Михешки, о его невеселой жизни и ужасной кончине. Пренебрежение и недоверие к нему, слабому осколку кулацкого мирка, тянувшемуся зачем-то к революции, собственное недоброе отношение к своему незадачливому зятю казались теперь Евдокиму несправедливыми. Он вспомнил последнюю встречу на съезде, круглое, точно припухшее лицо Михешки — теперь оно как бы плавало перед его глазами. Когда стали голосовать за раздел земли, Силантий так громко и одобрительно хлопал, будто этим разделом землю у него не отбирали, а наоборот, прирезали.

— Вы-то чего радуетесь? Клин ваш обчекрыжат до нормы, — не вытерпел Евдоким.

— Не-е… У меня все засеяно. До следующего года не тронут. Разве ты не слышал, сваток?

— Не в этом году, так в следующем, — словно бы с удовлетворением заметил Михешка отцу.

— Ну, ты… Там видно будет…

Он кинул мгновенный острый взгляд на сына и закрыл глаза. А когда открыл и посмотрел на Евдокима, в них было спокойствие, ленца и превосходство. Сказал шепотом:

— Революции нужны деньги, а деньги у богатых, сваток. Да… Вот и смекай, что получит тот, кто те денежки платит…

Жаль Михешку, и зло берет. А на кого зло? На самого покойника — несчастного, наивного и близорукого? На диких темных мужиков? В эти минуты Евдоким не испытывал ни малейшего желания проповедовать им. А Михешку жалко.

«Завтра же, — решил Евдоким, — вернусь в Старый Буян и сообщу Силантию и Арине о несчастье. Пусть едут сюда и заберут мертвого».

Переночевав на заезжем дворе, он зашел перед дорогой в трактир поесть. Пока харчился, в зал вошли два стражника. Сели за стол по соседству, достали из сумки бутылку водки, велели дать закуски. Распили на скорую руку бутылку и принялись есть. Затем вынули вторую. Один из стражников ушел, вместо него появился третий, совсем молодой. Он тоже осушил стакана два. Заговорили громче. Молодой, видимо, продолжая ранее начатую речь, сказал:

— Слабоват в коленках его высокопревосходительство Дурново… А придись на меня, я не стал бы заглядывать в зубы смутьянам, кто да что, да как его фамилия… Р-раз! И на перекладину. В каждом городе тыщу-другую. В один день. Чтоб страху больше. А остальных — в плети! И такая наступила бы тишь, да…

— А что ж тогда делать нам, господин Макухин? — перебил насмешливо другой стражник — кудрявый красавец с бледными нагловатыми глазами.

— На наш век с тобой — ого-го! Нечисти хватит… Знай сполняй, что прикажут.

— Э! Ну тебя… Ты, как Понтий Пилат: прикажут, так отца родного распнешь на кресте, — почесал светлые кудри собутыльник.

— Ха-ха! А отцу бунтовать дозволено? То-то!.. Господ революционеров распинать небось не придется… Фьють! — показал он на шею, — и со святыми упокой… Ну, ты, Понтий, допивай да двинемся: путь неближний.

— И то пора… — согласился кудрявый, выливая остатки в стакан.

«Живодеры… — подумал Евдоким. — Вот такие и Анну убили и мужиков глупых натравили на несчастного Михешку. Эти пострашнее бандитов с большой дороги. Те хоть перед богом, перед загробной жизнью вину чувствуют, а этаким совесть ни к чему, их государство прикрывает, поступки доблестью считаются».

Евдоким посмотрел через плечо в окно. По ту сторону улицы стояла телега, запряженная парой. У передка ее покуривал третий стражник, а на телеге спиной к Евдокиму лежали двое арестованных, связанных по рукам и ногам. Неподалеку от них топтался деревенский люд, глазел, спокойно переговаривался. В груди Евдокима вспучилась злоба. Вот так же равнодушно, вот такой же народ торчал и тогда в Петербурге, когда на Семеновской площади вешали лучших сынов его: Желябова, Кибальчича, Перовскую, Михайлова. Перед ними трепетали цари, а народ, за который принимали смерть революционеры, стоял, глядел, как в цирке, и щелкал семечки. Евдоким вздохнул и впервые подумал, что все, чем занимался он прошлые дни, — вовсе не то, что надо.

Половой поставил на стол миску соленых пунцовых помидоров, и они показались Евдокиму сгустками застывшей крови. Гулко грохнула тяжелая дверь трактира, удар этот прозвучал, как револьверный выстрел. Опять пришла на память Анна: в сером тонком платье, в шляпке с вуалью, закрывающей лицо, и кладбищенская ограда, навеки разделяющая их, рухнула, пахнуло разогретыми лепестками цветущего сада. Руки Евдокима упали на колени. В мозгу начало зреть какое-то решение, но было оно еще неясным. Все прошлые дни и недели в крови пульсировало чувство вины перед Анной, и он знал, что оно никогда не исчезнет. И смерть Михешки не затушевала его, более того: оно стало определенней, у него появилось имя — неудовлетворенная месть.

Евдоким покосился на самодовольные, покрасневшие от выпитого лица стражников. «Месть — оружие слабых» — вспоминалась вычитанная где-то книжная мудрость. Евдоким криво усмехнулся. Это, видимо, так. Какая кому польза, если двое-трое таких уйдут со света? А ему самому-то станет легче, если он перестреляет стражников? «Нет, — подумал Евдоким с тоской, — сами по себе они слишком мелкие сошки».

Стражники ушли. Телега с арестованными не спеша затряслась по выбоистой дороге. Евдоким встал и потянулся к окну. Было такое ощущение, будто телега потащила его за собой на длинной веревке.

Внезапно пришло решение: он освободит связанных арестантов. Это более важно, чем личная месть. Он спасет их, чтобы революция не потеряла еще двух своих бойцов. Как это сделать, Евдоким пока не знал.

На дворе косо светило тускловатое солнце, судачили, громко сквернословя, мужики. Евдоким посмотрел по сторонам. Там, где недавно стояла телега, глядя ей вслед, болтали женщины. Евдоким принял беспечный вид и, подойдя к ним скучающей походкой, спросил: