Иван Арсентьев - Буян

— Куда их повезли?

— Известно куда! — усмехнулась одними губами женщина с пустыми ведрами на коромысле. — В Голубовку, в острог.

— Далековато…

— Где ж далековато? Восемнадцать верст по тракту, а ежели через бугор проселком, так больше десяти и не наберется, — возразила другая.

— Куда им спешить, несчастным… — вздохнула та, что с ведрами.

— М-да… Спешить некуда, — согласился Евдоким и пошел вразвалочку дальше. Однако стоило ему выйти за село, как он тут же припустил во весь дух, собирая штанами все репьи, что попадались на пути. В распутицу это была дорога — спаси господи! Аршинной глубины следы от колес и копыт, прихваченные морозом, застыли беспорядочными ухабами. Спина Евдокима взмокла, он расстегнул теплую куртку, но не остановился, резал прямиком к тракту, пока не успела обогнать телега. А дальше что? Этого он себе по-прежнему не представлял.

Показался перелесок на пригорке, за ним — столбовая дорога. Евдоким постоял немного, отдышался, всматриваясь вдаль. Место бойкое, хватает и пеших и конных. Вон проехал тарантас, проскакали двое верховых, опять какой-то экипаж протарахтел… А вот и подвода показалась.

Евдоким выбрался на тракт, пошел по обочине походкой до смерти утомленного дорогой человека. Телега догнала минут через десять. Подвыпившие стражники двигались ни шатко ни валко. Он коротко оглянулся. Белобрысый кудряш и кучер сидели на передке, положив ружья на колени, покуривали и болтали. Третий, молодой и самый заядлый, шел пешком за подводой, но и он нес ружье не в руках, а на ремне через плечо. Арестованные по-прежнему лежали в кузове. Когда конвой проследовал чуть вперед, Евдоким внимательно осмотрел дорогу. На Голубовку она закрыта перелеском, со стороны Черемухова пуста. И впереди в десяти шагах чуть пошатываются три спины стражников. Евдокима обдало жаром. Мелькнули, как вычерченные, слова молодчика: «Я бы не заглядывал в зубы смутьянам… Р-раз! И на перекладину. В каждом городе тыщу-другую. В один день».

Евдоким расстегнул куртку, выдернул из-за пояса револьвер, остановился и тщательно прицелился в идущего сзади. Окрестности трехкратным эхом повторили выстрел. Стражник поддернул высоко плечи и грохнулся боком на дорогу. Кудрявый на передке мигом оглянулся, увидел направленный на него ствол, глаза его в ужасе округлились. Рванул вожжами. От второго выстрела он повалился навзничь на арестованных. Третий стражник поднял руки, заверещал:

— Не убивайте! Пощади-ии-и!..

Арестованные извивались на дне телеги, пытаясь высвободиться. Евдоким подбежал к повозке, перерезал ножом веревки и… опустил руки. На мгновенье все закачалось перед глазами. Оборванные, избитые, с кровоподтеками на лицах, уставились на него в немом изумлении Череп-Свиридов и его напарник Чиляк.

Евдоким отступил от них на шаг.

— Вы-ы… что тут делаете? — спросил он, понимая, что говорит глупость.

Шеи спасенных вытянулись, руки вздрагивали от прилива застоявшейся крови. Так длилось несколько секунд. Потом тонкие губы Череп-Свиридова сложились в знакомую ядовитую ухмылочку. Подтолкнул локтем напарника, сказал, кивнув на Евдокима:

— Видал? Мир тесен… Ай-ай-ай, Дунька! Что теперь скажет вице-губернатор!

Евдоким плюнул под ноги, отвернулся. Ветер схватил его за шиворот и, подталкивая в спину, погнал к леску. Позади бабахнул выстрел, но Евдоким не оглянулся. Замедлил шаг, когда вблизи послышалось топанье и лязг оружия. Взвел на всякий случай курок револьвера, обернулся. Чиляк тащил на плече две винтовки стражников, одну нес в руках Череп-Свиридов.

— Эй, Дунька, погоди! — крикнул он. Евдоким остановился. — Послушай, так нельзя, давай разочтемся — пора, — сказал он, подходя и протягивая тычком руку. — Забудем, что было. Ты — настоящий парень.

— Из тебя может выйти толк, — сказал Чиляк покровительственно и улыбнулся.

— Замолчь! — прикрикнул Череп-Свиридов сердито и, все еще держа протянутую руку, сказал Евдокиму: — Давай на дружбу. Навсегда. Без подлости. Ни меч, ни огонь, ни родня, ни золото… аминь! Давай, дурень ты этакий!

Евдоким глядел на руку: она была грязная, в засохшей крови.

— Хорошо, — сказал он и сжал рывком ладонь. — Может, так и лучше. Гром не грянет — мужик не перекрестится.

— Правильно, Дунька, ты наш! — воскликнул Чиляк с воодушевлением. Евдокима покоробило. «Туповатый бычок, а туда же!» Показал в сторону дороги, где Чиляк с Черепом только что пристрелили сдавшегося стражника, спросил брезгливо:

— Это что ж, ваша профессия?

— А тебе нужен свидетель?

— Давайте отсюда, пока не накрыли, — подстегнул Чиляк.

Евдоким осмотрел спасенных. Вид у них был прямо никудышный. Появиться так в любом селе значило бы опять угодить в руки полиции.

— Пойдем прямиком до Красного Яра, а там — в республику.

— Какую республику?..

Александр Коростелев покатил в Старый Буян в тот же день, когда в Самарском комитете узнали о событиях в волости. Ехал он в жестоко трясущейся телеге по знакомой дороге, то полями, то лесом — под деревьями, на которых остались редкие, самые упорные желтые листья. Закрыв глаза и стиснув зубы, чтобы не клацать ими, когда скрипучую телегу бросало на выбоинах, Коростелев думал о своих друзьях-мужиках: о Щибраеве, Князеве, Солдатове и других царевщинцах и буянцах. По правде говоря, он не ожидал, что они так круто, так решительно примутся перекраивать жизненные порядки и сумеют подбить на такое дело народ соседних деревень. Но видно, они твердо знают, чего хотят, потому и поступают так. Помимо общих причин у них есть и собственные, вымученные годами беспросветной жизни.

Но только ли собственные? Разве большевики социал-демократы не впрыскивали в сознание их революционные понятия об истине и справедливости? Разве сам он, Саша Трагик, впервой направляется к ним, чтобы делом и словом помочь в их трудных начинаниях?

Ехал сквозь потускневшую медь леса и раздумывал о тех зернах, которые долгое время роняли его товарищи и сам он, уверенные, что в конце концов увидят растение в полном цвету. Ведь то, что происходило сегодня, — лишь продолжение прошлого, результат целеустремленной работы революционеров. И чем глубже вникал он мыслями в происходящее, тем яснее и величественнее становился его истинный смысл. И вместе с тем возникало опасение, смущавшее его, омрачавшее радость: как бы буйный, но слабый росток не сломало бурей, не опалило огнем. Как уберечь этот свежий побег, пробившийся сквозь злобный мусор царизма, что сделать, чтобы он окреп, пустил глубоко корни и от корней его пошли другие побеги?

Беспокойство вызывало в душе Александра жажду действий. И он готов был действовать. Как? Пока он не знал. Зато знал, из какого источника черпать силы и веру.