Иван Арсентьев - Буян

Потому Александр и едет к тем, кто принялся смело не исправлять картину жизни, а создавать ее вновь, к тем, кому сам внушал мысль об очистительной обновляющей силе революции.

Александр открыл глаза. Стоял один из дней середины ноября, как раз тот час, когда прозрачностью воздуха над лесом и над селом, показавшимся вдали, в последний раз напоминает о себе осень, о которой среди забот и суеты будней почти забыли. Эта пора года — словно болезненная дочка какого-нибудь бедняка, девушка с тонюсенькой талией, на которой провисает платье, бледная и синеглазая. Смотришь на нее и думаешь: «Скоро останется от тебя лишь кучка рыжих, покрытых ржавчиной костей».

Александр смотрел на багряные листья дубков, трепетавшие на ветру, на пеструю сороку, что уставилась на него черными бусинками глаз, слушал ее пронзительный стрекот, перекрывавший размеренный стук колес. Слушал и не слышал, захваченный помимо воли воспоминаниями.

Недалеко ушло то время, когда с ним случилась история, из тех, что сплошь и рядом встречаются в жизни, но каждый переносит их по-своему болезненно и трудно.

Главной и единственной целью, которую он поставил перед собой, была революционная борьба. Работа на революцию — и только. Ничего другого, мешающего, отвлекающего. И вдруг…

В один из приездов в Старый Буян он случайно увидел желтоволосую девушку с хрупкими плечами и усталым лицом. Она выглянула из-за плетня, на котором висело тряпье, заметила остановившегося Коростелева и отвернулась с какой-то стыдливой поспешностью.

Встреча была случайной, и он не успел запомнить хорошенько лицо девушки, показавшееся ему знакомым. Отойдя немного, Саша почувствовал странное желание вернуться и заговорить с ней.

В тот же день он узнал, что девушка — дочь псаломщика Шершнева и что зовут ее Надежда. Теперь он понял, на кого похожа Надежда: на брата своего Евдокима.

Познакомиться с ней особого труда не стоило: несколько слов об Евдокиме, о совместной учебе в Кинельском училище — и спокойное зеркало Кондурчи довольно часто стало отражать в себе светловолосую девушку, не по-деревенски бледную, с синими испуганными глазами. Но засиживалась она на берегу недолго. Не успеет пасть на траву роса, как Надюша уходит — фельдшер Мошков велел ей остерегаться сырости.

Так неожиданно началось у них, а кончилось… Теперь Александру больно и неприятно вспоминать, как он, человек, которому чужда романтика, вдруг выдумал любовь, начинился ею и чувствуя себя с каждым днем все богаче, как бы рождался заново.

«Так, видно, и должно быть, коль пришло время. Сколько ни черпай из посудины будней — жажду не утолишь», — оправдывался он перед собой.

Тем живительней радость молодого чувства, даже если оно придумано. Что бы после Александр ни делал, эта радость стояла в его глазах, и слова правды, которые нес он людям, тоже лучились радостной верой и, выплескиваясь, раздвигали преграды в душах. Как всякий человек, живущий на острие ножа, Александр привык трезво взвешивать обстановку, действовать с оглядкой. А тут его словно прорвало. Товарищей, агитаторов-аграрников, порой раздражала непонятная смелость и даже самоуверенность Сашки Трагика в деревнях, где не только полиция, но и мужики бывали настроены враждебно. Что-то удивительное творилось с ним. Он как бы бросал вызов опасности и становился еще оживленней. Славная улыбка часто блуждала по его лицу — трагическая маска почти совсем не появлялась.

Одна Надежда не замечала перемен в Александре или не подавала виду. Казалось, она застыла и даже будто начала отдаляться от него, так и не приблизившись. Было заметно, что встречается она с ним без прежней охоты. Он стал присматриваться к ней внимательней. Однажды перед отъездом в Самару пригласил погулять в лес. Встретились за Кондурчой и медленно побрели глухой тропой, по которой ходили только грибники да ягодники. В лесу было тихо, молчала и Надежда, но в этой тишине просачивалось что-то беспокойное, слышное только Александру. На бледных щеках Надежды появился румянец, и глаза под цвет колокольчикам мечтательно замерцали. В эту минуту он любил ее так, что дух захватывало. Но когда он решился ласково положить руку на талию девушки, она вдруг съежилась, отстранила его острыми локотками и заговорила таким тоном, от которого он опешил:

— Ты, дроля, сперва женись, а тогда уж давай волю рукам.

— Да разве я против? — растерянно промямлил боевой агитатор. Надежда смотрела на него синими камешками глаз. Виноватая улыбка медленно сползала с лица Александра, и оно принимало привычное выражение трагической маски. Синие камешки Надеждиных глаз приходят в движение, длинные, точь-в-точь как у братца Евдокима, ресницы наполовину прикрывают их.

— Ты спроси прежде, выйду ль я за тебя. — Говорит без улыбки, но, видимо, шутит. — Что у тебя есть? Чем кормить будешь жену да детей. Политикой своей? — спросила в упор. — Она не для меня, — заявила Надежда тоном умудренной жизнью старухи и отстранилась еще на шаг, затем, передернув хрупкими плечами, произнесла спокойно, с гордой важностью: — Моя обязанность — быть хозяйкой в доме, а это важнее всех ваших революций на свете. Мне нужен человек самостоятельный, чтобы в семье были мир и добро, а ты… Ты думаешь совсем о другом. Мне это не с руки. Я-то знаю, что такое горе-злосчастье. Старые девы голову очертя в омут не бросаются.

— Так зачем же… — начал было Александр, не верящий своим ушам, но она встретила его взгляд твердо, и он прикусил язык. Стоял, не поднимая головы. Вот появилось на его небосклоне хрустальное солнце, но что-то встряхнуло его, и нет солнца, рассыпалось, оставив только болезненные ожоги, на которые Александр теперь смотрел уже с любопытством прохожего.

Позднее, успокоившись, он мог почти с уверенностью сказать, что любви-то как раз и не было; было какое-то брожение крови, биение нервов молодых, оттого, быть может, все эти зыбкие мечтательные колебания и показались той «неведомой любовью, которая имеет свой высший смысл». Теперь, когда началась всеобщая драка, он не разрешал себе даже вспоминать, что есть на свете такая девушка; отношения с ней казались ему досадным заблуждением. Что ж, пусть это послужит уроком…

За летние и осенние месяцы Сашка Трагик исколесил многие уезды. В Самарской организации он считался самым «выгодным» агитатором-аграрником, ибо умудрялся не только разъезжать по деревням без копейки в кармане, но нередко по возвращении вносил в кассу некоторые суммы, собранные мужиками «на божецкое, святое дело». За его темпераментные речи, за разъяснение революционной политики крестьяне и кормили его бесплатно, и возили по деревням, как бы передавая из рук в руки. Речи свои он специально не готовил, как это делали меньшевики, бубнившие точно по Псалтырю: «Крестьянство-де анархично, не подготовлено идейно, не организовано для революции. Выступления деревни стихийны, сугубо экономического порядка, не согласовываются с политической борьбой рабочего класса. Все это дает возможность правительству расправляться с теми и другими по очереди. Революцию разлагают: кнутом — карательные экспедиции и пряником — «Манифест 17 октября».