Иван Арсентьев - Буян

Коростелев засмотрелся на парня. Внезапный взрыв ненависти, жажда разрушения — это присуще всему крестьянству нынешних дней, думал он. Симпатии и сочувствие его были на стороне этих «заговорщиков», но то, что они хотели делать, не вело крестьян ни к власти, ни к порядку. И Александр сказал наставительно:

— Устраивать заговоры — значит потерять веру в народное дело, веру в тех, кого вы сами избрали вожаками. Заговоры пользы революции не принесут, они только отвлекают людей от главного.

Коростелев замолчал и подумал: «Парни-то эти понимают, что бездействие для революции — смерти подобно. Насилие необходимо, но насилие организованное, а не анархическая месть».

А Князев продолжал отчитывать парней. Он говорил уже не только им, но и всем присутствующим о том, что земля и хутора волости принадлежат теперь обществу и никто не смеет щепку тронуть без позволения и воли народа. Что же касается землевладельца Шалюгина, то правление его не защищает: придет время — он получит по заслугам.

— А вы, — заключил Князев, — наведите порядок в своих головах и займитесь делами понужнее. — Тут он сел опять и положил руки на стол. — И чтоб больше речей не было ни про какие заговоры. А теперь убирайтесь!

Провожаемые взглядами присутствующих, трое удалились, согнувшись, точно их перегрузили наставлениями. Они ковыляли, бормоча что-то под нос, и по очереди бросали на старосту Казанского красноречивые взгляды, которые ничего иного не означали, кроме одного: доносчик. Когда дверь за ними закрылась, Князев устало сказал:

— Ну, поехали дальше.

Щибраев усмехнулся и передернул плечами, словно под рубаху ему забрался паук.

— Значит, — продолжал Антип, — будем надеяться на хорошее. Конечно, все наперед не узнаешь. И в жизни семьи случаются не одни радости: много приходится терпеть; а у нас не одна семья, а сотни их. Так что, как говорится, выше себя не прыгнешь… Ну, а сейчас, мужики, обсудим, как быть с финансами.

Слушая Князева, Коростелев смотрел на него как бы новыми глазами. Он понимал: ничего необычного с Антипом не произошло, если не считать того, что мужики принялись строить новый мир и здесь-то как раз и раскрылись их таланты поистине государственных людей. Мысль о завтрашнем дне республики по-прежнему тревожила его и даже еще сильнее, чем накануне, но в среде этих людей на светлом островке, возникшем посреди темной Российской империи, не хотелось думать о плохом. Настроенный воинственно, Александр знал одно: как бы дальше ни было, но эти люди жить по-старому уже не смогут и не будут.

Ночевать Александра повел к себе Казанский. У него болела младшая дочка, поэтому к нему пошел и Мошков. Начало уже темнеть, когда они поравнялись с кривобок кой избой псаломщика Шершнева. По ту сторону плетня Александр заметил неподвижно маячившую узкоплечую фигуру Надежды. На приветствие прохожих она не ответила.

В избе Казанского было душно. Мужики в одних рубахах сидели вдоль стен на лавках и вели разговоры. Здесь собралось правление республики и соседи старосты. Степанида, жена Казанского, согнувшись над кадкой, чистила картошку. На столе, покрытом холстинкой, горела шестилинейная лампа.

Уж несколько раз больная дочка звала мать, но из-за шума голосов Степанида не слышала. Девчонка не выдержала, постучала медной кружкой о стенку. Мужики притихли.

— Кваску… — попросила больная, лежавшая на кровати, завешенной пестрым ситцевым пологом.

Степанида вытерла фартуком руки, зачерпнула ковшик, молча подала.

— Не кисел… — захныкала девчонка.

— Обопьешься, — сказала Степанида, зевая и крестя рот.

— Вот то-то и оно, мужики, — покачал головой Ахматов. — Выше лба уши не вырастут… Прикрутило так, что ни есть, ни пить и некуда ступить. Откуда ж брать деньги на подати?

— А раз неоткуда, тогда нечего было ломить напропалую, авось дескать того… — раздраженно отозвался Щибраев.

— Поставить самоуправление да и застыть на том — уж лучше б и не зачинать, — поддержал его Антип Князев.

— Эх, кабы знать, как оно далее пойдет-то… — вздохнул Ахматов. — Закон наш всем хорош, и сказано ясно: правительства не признавать, податей ему не платить. Вот и стал люд свою копейку по-иному считать. Всяк норовит податную деньгу, что отнимали с кровью, пустить теперь на скотину, на инвентарь, то-се… Земли весной нарежем, чем ее пахать-боронить, носом? Такое небывалое дело подняли — тут любой вперед заглядывает, жмется.

— Жмется!.. — передразнил Ахматова Щибраев. — Знаешь, есть умные слова: задумал строить собор, позаботься загодя, чтоб другие не сделали из него свиного хлева… Ужмешь копейку — потеряешь голову. Без налога нам не обойтись никак. Это я твердо знаю.

— Что подать, что налог — все одно платить, — подала голос Степанида, шуруя ухватом в печи. — А где брать-то? Одной картохой ведь кормимся.

— Погоди, Степанида, с картохой твоей, — остановил ее Казанский. — Тут про другое толкуют. Налог не по душам, а по доходам. Каков доход, таков налог, верно?

— Да откуда вам знать, что у кого в кармане? — не сдавалась жена. Она стояла в вызывающей позе, бросив на бедра большие мужские руки.

— Знаем, какие у кого доходы, не беспокойся. По списку все укажем.

Мужик в ситцевой синей косоворотке захохотал.

— А ты чего ржешь, как кобыла на овес? — обозлился Щибраев.

— Потому что смешно. Погляжу я, как ты станешь считать доходы Тулупова Силашки!

— Небось посчитаем. Все на виду, — заговорил Князев раздельно, ударяя по привычке ладонью по столешнице.

— И считать нечего! — воскликнул Щибраев. — Обложить Тулупова и прочих кулаков и лавочников! Хотят жить в волости — пусть раскошеливаются. А нет — скатертью дорожка!

В это время в избу ввалилась пара: буянский пропойца Ельцов и с ним сын Амоса Антипова Прохор. Этот в отца не пошел: Библию наизусть не пересказывал, правду по миру не искал, зато знал наперечет все кабаки волости… Прищурились пьяно на свет, затем друг на дружку… Ельцов икнул.

— Наше вам… Обчеству, стало быть…

— О! — повернулась к ним Степанида. — Вы чего, полуношники оглашенные? И как это я дверь не заперла!

— Степанида Тимофеевна… нижайшее вам… ик!

— Нечего тут, подите вон, чеченцы, бесстыжие глаза!

— Господин староста! Зря супружница твоя, стало быть… Прохор грит… ик! а я грю… надобно с народом советоваться, ась?

Прохор уселся на пороге и стащил сапог. Развернул портянку, вынул соломенную стельку, с которой посылалась труха.

— Вы чего это бунтуете? — спросил Казанский строго. — Набаловались больше некуда!

— М-м… — промычал тот, нюхая свой сапог.

— Господин староста, ты скажи на милость… Вот как я есть, хоть в холодную посади! Готовы пострадать за лево… за рево… люцию этую, ась? Проша, грю, пойдем, душа, с народом советоваться. С людом, стало быть, а! Скажи, дядя родный, — обратился он к Ахматову. — Скажи по совести: пьян я?