Иван Арсентьев - Буян

— Ты что ж лаешься на человека? Он нынче понятой, — осадил Солдатов Силантия. — За такое дело самый раз в холодной насидишься — любо-дорого!

— Не пужай — пуганы… Царя, вишь, не осилили, помещиков не осилили, так на своего мужика навалились грабить!

— Мужик-то ты мужик, да слышно, уж бумагу подавал: приписаться к купеческому сословию…

— Ты меня бумагой не кори — у всякого своя голова. Иль я революции не помогал? Кто пять сотенных отвалил на оружие? Может, сопляк Михешка?

— Мы знаем: не Михешка — ты облагодетельствовал революцию. Исстари сказано, что добрыми намерениями вымощены дороги в ад… — заметил язвительно Щибраев.

— Откупился… — криво усмехнулся Солдатов. — Сунул, будто на богадельню… Иначе мужики распотрошили б тебя, как…. Республике спасибо скажи!

— Меня распотрошили б? За что? Я даровых наделов не получал! — взревел Силантий. — Все своим горбом, своим потом! — затряс он руками над головой.

— Врешь, Силантий. Насолил ты людям…

— Не бывает на свете того, чтоб и капитал приобрести, и невинность соблюсти… — подхватил Солдатов. — Ты привык хапать, так что, видать, людям надо всерьез за тебя браться.

— Не заплатишь добром — силой отымем! — повел Щибраев многозначительно бровями. Зрачки его недобро мерцали. Солдатов покосился на раскормленную сноху Тулупова. «Свят, свят, свят господи…» — крестилась она испуганно, будто в горнице грянул гром. Пышный румянец на лице исчез, глаза стали алчными, злыми.

Тулупов сел на стул, уронил на колени тяжелые руки, вздохнул.

— Вот те и свобода… Та-ак… Свобода грабить. Да только чего грабить станете? Наличными не только пятьсот целковых — пятьсот копеек не помню когда в руках держал.

— А вот понятые… Опишем имущество, скот и с торгов пустим. А ты как думал?

— Так-так… Дожил Силантий… Царь за недоимки описывал, и своя власть туда же шкуру драть. Слышишь, сношенька?

— Несознательный ты все же человек, Силантий… для общества, — повел было миролюбиво Ахматов, но Тулупов ощерился, обрезал:

— Иди ты знаешь куда? Два мешка муки допреж верни! Больно высоко залетел, злыдня. Для общества! Мало я давал? Да я хоть сейчас в огонь!

«Ты — вряд ли, а вот других — только подавай!..» — подумал Щибраев. Остальные угрюмо молчали. Тулупов, спрятав глаза под бровями, о чем-то сосредоточенно думал. Затем медленно встал, потирая ладонями колени.

— Стало быть, описывать… И когда?

— Да уж не обессудь, со светом придем, коль не одумаешься.

— Хм… Погодите ужо, авось что-ничто придумаю. Наведаюсь вот к знакомцу одному, даст бог, добуду деньжат, — заговорил Силантий другим тоном, глядя в землю.

— Батюшка! — воскликнула Арина, распахнув глаза от изумления. И в голосе и в лице ее чувствовался неподдельный ужас.

— Ничего, ничего, сношенька… — успокоил ее свекор.

Солдатов уставился на него жестким недоверчивым взглядом выпуклых глаз, Щибраев — настороженно. А Тулупов продолжал:

— Только уж и вы того… скостите малость.

— Это никак невозможно. Общество порешило. Правление. По нашему закону… — поднял Ахматов к нему темное обветренное лицо.

— По закону! — закричала Арина. — Беспортошники! Выдумали себе закон, братца-дурака втянули, муженька юродивого приманили посулами, а теперь… Да только троньте добро мое! До самого губернатора дойду!

Солдатов только присвистнул.

— Цыц! Замолчи! — прикрикнул на сноху Силантий и, подавив вздох, продолжал обиженно: — Так уж водится: отдашь палец, ан глядь — всю руку оттяпали… Эх, где наше не пропадало! Да только чужое впрок не пойдет. А мы наживем… Руки-голова есть.

Арина плакала пискляво, навзрыд. Мужики смотрели на убивающуюся молодку, и никто не понимал, что это прорвалась так в ней болезненная страсть к накопительству, страсть, захватившая дочь нищего псаломщика с той поры, как она вкусила власти и изобилия в доме кулака Тулупова. К этому чувству приплелась не менее жгучая застарелая злоба на собственную недавнюю нищенскую жизнь до замужества. Уснувшая злоба как бы приоткрыла один глаз и обдала холодным страхом грудь Арины, а затем принялась точить ровно и настойчиво. Арина не замечала успокоительных взглядов, которые бросал на нее Силантий, мол, плюнь, не печалься. «Они думают — одолели меня. Сдался я, ха-ха! Погодят… Составили заговор и поверили дураки, что обвели меня вокруг пальца. Как бы не так! Уж если и придется потратиться, то не на этих… Наследнику, которого ты мне родишь, сношенька, будет всего вдоволь».

…Когда депутация вышла с тулуповского двора, над рубцом кряжа, точно кусок горючей серы, показалась мутная луна. Щибраев, недовольный посещением, сопел тяжело и натужно. Предчувствие чего-то нехорошего, как медленный огонь, тревожило его. Ахматов, спотыкаясь на кочках, рассуждал про себя о неудаче, постигшей правленцев. Шли молча, и только Солдатов, как бы подытоживая, произнес язвительно, плюнув в темноту:

— Умереть не умерла, только время провела…

Больше недели не был Лаврентий дома, в Царевщине, а тут вырвался да скорее в баньку. Жена на славу истопила, как любит хозяин. Парился так, что во рту сухо стало. Пришел в избу разморенный, уселся в одной исподней рубахе за стол и попивает чаек — стакан за стаканом.

Вдруг за стенами — бам-бам-бам! Хлопотавшая во дворе жена, вбежала торопливо в сени, крикнула с порога:

— Лавра, набат!

— Что там, пожар?

— Нарочный прискакал из волости! — вынырнул из-за материной спины сын Василий и тут же исчез.

Грохнув стулом, Лаврентий вскочил, набросил кафтан и метнулся вон из избы. На улице оглашенно лаяли собаки, надрывно бил колокол, грозя бедой. Лаврентия охватила тревога. Из дворов выскакивали мужики и бежали к церкви. Испуганные женщины смотрели им вслед.

А набат раздирал воздух.

На площади водоворотом народ. В середине — Земсков со своим квартирантом Григорием Фроловым, командир боевой дружины Хорунжин, возле него держал за повод мерина прискакавший из Старого Буяна сын старосты Казанского — Петр. Из его рассказа Лаврентий понял, что Порфирий Солдатов, оставленный в Красном Яру для связи, передал плохую весть: в волость направлен отряд уральских казаков с губернскими чинами во главе. Порфирий тут же по телефону сообщил об этом в Старый Буян, и конные нарочные поскакали по обществам волости собирать народ на защиту своей республики.

У церковной ограды не нашлось никакого возвышения, и Щибраев взобрался на спину мерина, на котором прибыл нарочный. Он известил односельчан о том, что пробил решающий час: самодержавие перешло в наступление, чтоб задушить народную власть. Новая жизнь в опасности. Все на защиту Буяна!

Полчаса спустя конные дружинники ускакали вперед. Потом тронулось чуть ли не все село. Одни провожали своих, другие уходили с колонной, что растянулась на версту. Люди шли возбужденные, обуреваемые единым желанием отстоять республику. И многим думалось, что в этот час по долам, по горам, трактами и проселками спешат на сполох колонны из других волостей губернии, идут к ним на выручку. Нынче все чувствовали себя смелыми, как никогда, несокрушимыми и боевыми и, пугая сонную осеннюю степь, громко пели. Позади на некотором удалении, осторожно везли уложенные во вьюки динамит и бомбы, изготовленные на Мышкином пчельнике Григорием Фроловым.