Геннадий Турмов - Прóклятое золото Колымы [litres]

После обращения папы, во время поездки в Москву, распоряжением по Главному Управлению Учебными заведениями НКОП (№ 54 от 19.II.38 г.) приказ Озерова был отменён. Согласно новому распоряжению, папа был освобождён «…с 1 марта 1938 г., согласно личному заявлению».

Однако возвращаться во Владивосток уже не пришлось.

В Ленинграде идёт переписка по диссертации, получение отзывов, направление статей в печать и т. д. Одновременно Д.А. вёл переписку (и даже выезжал туда) с Архангельским лесотехническим институтом. Ему предложили там на выбор несколько кафедр и он давал согласие возглавить одну из них. Последнее письмо Д.А. писал туда 7.III.38 г. В этот же период велась переписка с Хабаровским Дальлесом о переходе в Краевую опытную лесную станцию. Принципиально папа считал возможным перейти туда и давал телеграмму о согласии. Обращался он и к ряду знакомых (Л.В. Любарскому, и др.). На последнем письме пометка рукой папы 20.III.38 «Никакого ответа; современное хамство!» Это была последняя «свободная» запись папы!

Его арестовали на Зверинской ночью 28 марта 1938 г. Придя утром 29 марта туда с Лилечкой, мы узнали эту страшную весть. В конце 1938 г., вернее, летом, маму выслали в г. Череповец. Разрешили ей вернуться в Ленинград в 1939 г. По сообщению А.Д. Ковтуна, он видел папу в тюрьме во время прогулки. Успел только услышать от него «Плохо, очень плохо». Саша Ковтун (профессор Ковтун, умерший в 1985 г.) был сыном железнодорожного мастера, знакомого папы по Иману. Я помню отца Ковтуна – загорелого, рослого работягу – Даниила Григорьевича. Саша, приехав учиться во Владивосток в 1934–1935 гг., жил у папы.

По сообщению следователя КГБ (по телефону на запрос Инночки) в мае 1989 года (через 51 год!), выяснилось следующее.

Папу обвиняли в принадлежности к офицерской русской фашистской контрреволюционной группе. Привлекались ещё 4 человека (Пирогов, Груздев, Кудрявцев и Малтызов) – всем нам совершено неизвестные, да, я полагаю, и папе тоже! Папа никого не называл. Следователь сказал Инночке: «Конечно, никакой группы не было!» Папа подписал лишь один протокол с указанием, что находился у Колчака (в звании капитана 1-го ранга). Других протоколов нет. Следователь заметил: «Вероятно, мужественным человеком был!»

Судила «тройка» 26 июня 1938 г. Расстрелян 10 июля. Где похоронен – неизвестно. В деле упоминаются родственники: сыновья, дочь, жена, мать, брат, сестра Инна.

9 июля 1958 г. (через 20 лет!) мне выдал Военный трибунал ЛВО справку (988-Н-58) о том, что: «Постановление от 29 июня 1938 г. в отношении Мацкевича Д.А. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Гр-н Мацкевич реабилитирован посмертно». При моём посещении военного трибунала в 1958 г., мне показали квитанцию (с подписью папы) об изъятии при приёме в тюрьму: 7 руб. денег, обручального кольца и, кажется, часов. От предложения вернуть за это деньги я отказался.

Согласно публикации «Ленправды» (24.05.89), в районе «Безымянной дорожки» в Северозападной части Богословского кладбища хоронили погибших в июле 1938 г. В.И. Шорина и К.М. Маньковского, расстрелянных НКВД. Там же погребены и многие другие, казнённые в этот период. Вероятно, там и папа. Мы так предположили с Лилечкой с большой вероятностью. Мы посещаем это место (в левом краю кладбища, почти у передней решётки на площадке военно-медицинской академии). Это в конце Бестужевской улицы. Вероятно, могила папы рядом с памятником Шорину. Так закончилась трагическая судьба папы. Вечная ему память!

Мамочка моя родилась 12.02.1880 г. ст. ст. и в 1900 г. закончила Смольный институт. Училась она отлично. Золотая медаль! Эту медаль, массивную, в футляре мама с т. Лерой переделали в корпус часов и браслет к ним, которые и сейчас у Мимы. Вспоминаю мамины отдельные рассказы о Смольном; его начальнице графине Ливен. Воспитанниц приглашали иногда к начальнице на обед или приём. Это тоже было одним из воспитательных мероприятий. Качество обучения и воспитания в Смольном были высочайшие! Мама владела английским и французским. Кстати, в Смольный принимали лишь потомственных дворянок. Мамин отец – Стефан Василевский был «магистром фармации» (фармацевтом) в Иркутске. Рано умер. Его супруга, бабушка Александра Филипповна, в девичестве Ларионова, поместила Юзю (отца Кати) в Морское инженерное училище, а Марусю – в Смольный. Для поступления в Смольный и требовалась та польская грамота (от 18 сентября 1805 г.), которая лежит у меня в бумагах. Она подписана одним из королей польских о дворянстве предков Василевских. Поражала мамина тщательность и аккуратность. Вероятно, это перешло и к Миме. Все бумаги мамы – безукоризненные. Но по характеру она была очень сдержанная, легко ранимая. С людьми сходилась не сразу. Обожала животных. Конечно энергии и предприимчивости тети Леры ей не хватало. Всякие сделки и компромиссы маме были чужды. Было ей тяжко в нашей предвоенной действительности! Понятно было и её стремление в 20-х гг. уехать в Шанхай. Папа был значительно более приспособленным к жизни в СССР.

Судьба мамочки после возвращения из ссылки в Череповец в марте 1940 г. сложилась так. Она уже не работала, а добивалась в мае 1941 г. получения пенсии. Сохранились собранные ею интересные документы и свидетельские показания (в т. числе и В.П. Вологдина). В пенсии 11.VII.41 г. ей отказали. Судя по собранным мамой документам, мама, с января 1903 г. по июль 1909 г. служила в Главном управлении Мариинского ведомства; с сентября 1909 по ноябрь 1913 г. состояла в должности делопроизводителя правления Российского золотопромышленного общества; с 29 октября 1919 г. по 22 ноября 1922 г. служила делопроизводителем в техническом бюро Дальзавода; с осени 1924 г. по январь 1933 г. занималась преподаванием иностранных языков с Вологдиными: Вероникой, Игорем и Дмитрием; с 3.VII. по 20.VIII.37 г. временно работала в библиотеке Петрозавода; с 9.II.1938 по 16.VIII.38 – секретарём – казначеем в группкоме союза обувщиков в Ленинграде; с 15.XII.38 по 9.III.40 г. работала в должности секретаря-машинистки в Череповецкой конторе Госсортфонда; с 10.VII.40 г. по 15.IX.40 г. – в техникуме соляной промышленности в Ленинграде секретарём учебной части. Во всех этих переходах и разных рабочих местах видна трагедия гонимой и бесправной «лишенки», из-за гибели папы.

После отказа в назначении пенсии (в июле 41 г.), ухода в армию Мити, отъезда тети Леры состояние духа её было крайне подавленным. Она приняла дозу снотворного. Придя к ней в сентябре 41 на Большой проспект, я увидел её спящей; думал, что это инсульт; вызвал врача, отправил в больницу Эрисмана. К счастью, всё обошлось. Я посещал маму в больнице, а потом привёз её домой на Большой. Известий от Мити не было. Началась блокада. Своим и маме я принёс с завода буржуйки для обогрева. Носил регулярно колотые дрова и кое-что из питания с кораблей и с обменного фонда. Когда нашу комнату на Мойке в ноябре 41 г. повредило бомбой, мы получили площадь некого Синебрюхова на набережной (в соседнем доме с домом Учёных). Хотя мы там не жили, но кое-что из вещей перевезли. Помню, как на санках с мамой везли в ту комнату какой-то шкапчик. Она поддерживала санки. Это был последний памятный мне совместный поход с мамочкой! Дальше она стала угасать. Я вызывал врача из платной поликлиники на Большом (врач – русская с яркой грузинской фамилией по мужу). В один из визитов в декабре, она сказала мне, что, увы, у мамы рак желудка. Она ничего не ела, а имевшимися крохами даже подкармливала меня, когда я приходил. В Новый Год (1942) ночью я навещал маму и мы пили чай, желая счастья в будущем. 5 января она дала мне ещё доверенность (см. документы). В ночь с 7 на 8 января она уже потеряла сознание. Я сидел у печки, топил её, готовил кашку, но мама не реагировала. К утру её не стало! В комнате у неё ещё оставалось немного кофе, крупы, сухариков. Значит, это была не голодная смерть! Вызванный утром врач из 27 поликлиники на Рыбацкой улице формально выписал справку: «Смерть от дистрофии!» Она и не пыталась разобраться в чём-то! Гроб я заказал на заводе мастеру Синицину. Он был завален заказами, а вскоре и сам умер. Гроб сделал огромный, не справляясь о размерах. Привёз я его на санках на Большой; Лилечка уложила мамочку в него, и мы с Б.В. Плисовым повезли тело на Охту на санках. Тяжёлый это был путь! Была с собой пайка хлеба и кусочек сахара. Мы делали привалы: у театра Л. Комсомола, у Кировского моста, у Летнего сада, у музея Суворова, у Смольного. Сидели на гробе, отдыхали и чуть закусывали. За другую пайку хлеба была выкопана могила, и мы с Б.В. похоронили мамочку Вечная ей память! Позже я поставил урну с крестом и надписью. Лилечка и баба Лёля с Андрюшей были слабыми; в поход на Большой и потом на Охту я взять их не мог. Вещи мамы ЖАКТ потребовал перенести в склад, чтобы освободить комнату. Везти вещи куда-либо к себе у меня не было сил. Они находились на складе ЖАКТа, а потом, когда началось улучшение обстановки, и мы с Лилей смогли туда поехать – все оказалось разграбленным.